Фрейлина тоже вступила в обсуждение любопытной темы:

— Теперь понятно, что еще Екатерина Великая понимала пагубность распространения крамольных мыслей и явлений. После революции в Париже 1789 года она очень боялась брожения мыслей в самой России. Вот почему, в частности, она обошлась столь строго с Радищевым за его книгу «Путешествие из Петербурга в Москву», хотя, признаюсь, мне она показалась по нынешним временам вполне безобидной.

* * *

В спальный вагон вошли за три минуты до отхода поезда.

В купе пахло кожей диванов и дорогими духами.

Второй раз ударил колокол.

Стали прощаться. Фрейлина всхлипнула:

— Володя, береги себя! Не лезь под пули. У меня тяжелое предчувствие… — И, потянув за поводок Фало, поплелась к выходу.

Джунковский признался:

— И у меня на сердце кошки скребут! Чувствую, что Россию, всех нас ждет беда. И беда эта неотвратима.

Соколов сказал:

— Чтобы в России навести порядок, нужен царь, который не боится крови. Такой, представь себе, царь с прозрачным всевидящим оком, который, как Бог, все знает, все ведает. И чтобы только от взгляда его земля качалась, чтобы все содрогнулись от ужаса, чтобы в испуге замолкли левые и правые, виновные и невиноватые. Чтобы жулики, государство грабившие, сами все обратно потащили да от страху за свои животы выгребли до остатку все из домов, неправедно нажитое, все, вплоть до столового серебра. И только потому, что прозрели, всеми порами тела бренного и слабого ощутили: этот шутить не будет! И народ, толпа заорет от счастья: «Вот он, наш народный царь! Правь нами, благодетель, казни нас, негодных, без жалости, а уж мы, твои рабы, любить тебя больше отца родного станем. Приди и царствуй!»

Раздался третий звонок — к отправлению. Вагон дернулся, сначала слабо, потом сильней и сильней.

Соколов обнял друга, троекратно расцеловал:

— Увидимся под грохот канонады! — и заспешил на выход.

Соколов прямо с вокзала отправился к Нестерову.

Тот открыл дверь, добродушно улыбнулся:

— Аполлинарий Николаевич, человек вы везучий. В отделе документирования нашли мундир полковника интендантской службы. Размер, понятно, не ваш, но мундирчик пойдет как образец — для вас шить будем. И удивительно, но факт — отыскали подходящую штуку тонкого немецкого сукна, да не просто сукна, а мундирного, фабрики Хейница. Вас уже ждет наш портной, человек проверенный, крещенный в православной вере, я вас познакомлю…

Нестеров открыл дверь в гостиную, и взору Соколова предстал чудный персонаж — собственной персоной Гирш Бухбиндер. В длинных и костлявых, как у скелета, руках он держал немецкий китель, по швам прошитый белыми нитками. Брюки висели на стуле.

— Шалом, — сказал Соколов. — Неужели мундир готов?

— Фертиг! — стараясь удержать радость, произнес Бухбиндер.

— Гирш, если вы когда-нибудь закажете себе фамильный герб, то прикажите изобразить корону и иглу, потому что вы король портных.

— Спасибо, так приятно слышать!

Соколов закончил мысль:

— И все это — на фоне длинного-длинного рубля.

Бухбиндер обиделся:

— Вы, конечно, видели кого-нибудь, кто не любит длинного рубля! Так будьте известны, таких уже нет, и не говорите мне обидных слов. Надевайте китель, будем примеривать! Так, хорошо… Подымите руку, опустите… Красиво, как картинка Ильи Ефимовича! Вещь будет на вас играть. Теперь надевайте брюки… — С восторгом: — Глядите, вы будто в них родились! Завтра к десяти утра я все принесу готовое. Хотел бы я на вас смотреть, что вы делали бы без старого Бухбиндера. Я пошел…

— Зай гезунд!

Когда портной ушел, Нестеров сказал:

— Фотографа нашего, прекрасного мастера, забрали в армию! Тот, кто выписывал ему предписание, думал не головой, а сахарницей.

Соколов беззаботно махнул рукой:

— Не о чем тужить! Я принесу китель с собой в фотоателье, там надену и попрошу фотографа, он меня снимет.

Нестеров вздохнул:

— Надо будет как-то объяснить…

Соколов усмехнулся:

— Что-нибудь придумаем, до утра времени много! Завтра к вечеру сделают фото, я тут же принесу его вам, Борис Николаевич. Надо сразу же готовить необходимые документы.

— Не задержу!

Вернувшись на Старорусскую улицу, Соколов отужинал и отправился в библиотеку Джунковского. Библиотека была фамильной, старинной. Соколов с трепетным наслаждением рассматривал издания, вышедшие при Петре I. Арифметика Леонтия Магницкого 1703 года, гравированное «Описание артиллерии» Тимофея Бринка 1710 года, потрясающая душу библиофила «История о орденах или чинах воинских паче же кавалерских…» 1710 года с сорок одной гравюрой!

Потом любовался прижизненными книжечками великого Пушкина, отпечатанными на самой дешевой, а стало быть, плохой и недолговечной бумаге. А вот другой великий — Лермонтов, а это первое издание «Мертвых душ». На обложке — несущаяся бричка, бутылки, рыбы на блюдах, черепа, кости, маскароны — рисунки самого Гоголя…

Подумал: «Это все-таки прекрасно, что книги переживают своих авторов! Как жаль, что я не написал в свое время ни одной книги, а ведь интересно читались бы истории наших погонь за преступниками! Впрочем, может, найдется кто другой, оставит для потомков память обо мне, о Джунковском…»

Пришла служанка, то ли Маша, то ли Даша — не различить. Спросила:

— Барин, прикажете стелить в кабинете? Или в спаленке Владимира Федоровича? Она ведь нынче освободилась.

Соколов улыбнулся:

— В кабинете, там диван большой, ты вполне поместишься.

Служанка, серьезно глядя исподлобья синими глазами, отвечала:

— Это уж как вы, барин, распорядитесь!

* * *

Едва голова Соколова коснулась подушки, как он тут же заснул.

Среди ночи сквозь сон почувствовал чье-то осторожное прикосновение. Мгновенно пробудился. И слева, и справа лежали служанки. Одна из них извиняющимся голосом сказала:

— Мы, барин, не поняли, какой из нас вы приказали прийти: днем говорили Маше, а вечером сказали мне, Даше.

— Обе умницы! Раз пришли, значит, скучать не придется — ни вам, ни мне…

Слово свое граф, как обычно, сдержал.

На другое утро Соколов надел форму германского оберста и сразу же почувствовал себя великим актером, хоть сейчас забрасывай в тыл врага.

Но еще не было документов, для которых требовалось фото.