Вернись, — сказал он себе, — если травить себя воспоминаниями (а теперь он знал, насколько они могут быть не просто реальны, но даже более полны, чем та действительность, которую эти воспоминания отображали), то на знакомство с сотнями тысяч душ уйдет слишком много времени.

Мальчишка, который умер в Междуречье, был трех лет от роду, и в мыслях его не было ничего, кроме голода, солнца и матери, казавшейся ему то ласковым облаком, то жестокой бурей. Он не мог вспомнить своего имени, с большим трудом остановились на Гафру, хотя И.Д.К. и не мог ручаться, что правильно понял мысль этого мальчишки.

Он заполнял свою память слоями, укладывая имена методично, передвигая их с места на место, чтобы освободить удобный уголок для какого-нибудь очень уж замысловатого имени. Процедура эта, подобная перекладыванию с места на место больших и не очень удобных для переноски коробок, не мешала посторонним мыслям, и постепенно он вовсе перестал думать о том, что делает, сосредотачиваясь лишь в тех случаях, когда попадалась личность уникальная вне зависимости от имени, которое она носила; так получилось, когда он «добрел» до сибирского шамана — человека, который в третьем тысячелетии до новой эры вознамерился объединить всех известных ему богов в одном, сверхвеликом и мудром, но так и не стал основателем монотеизма, потому что был убит молнией — факт сам по себе удивительный, заставивший шамана и здесь, вот уж больше трех тысяч лет рассуждать на тему о роли случайности в создании закономерностей.

Что, в сущности, представляли собой его недра? И.Д.К. выяснил это достаточно легко — попросту говоря, спросил сам себя и удовлетворился ответом, всплывшим из подсознания. Чистый песок — двуокись кремния, ровно ничего нематериального и извращенного физически. Но песок этот, сродни позолоте апшеронских пляжей, был будто опутан длинными переплетениями тончайших мономолекулярных нитей. Структуру этих нитей — наверняка сложную — он так и не осознал, сколько ни вызывал ответ из собственного подсознания. Однако именно эти нити и содержали информацию о рождении, жизни и смерти сотен тысяч жителей Земли. Несколько вопросов также продолжали оставаться безответными. В третьем тысячелетии до новой эры на Земле жило и умерло гораздо больше людей, чем он насчитал. Куда делась эта информация, если принять в качестве рабочей гипотезу о неуничтожимости человеческой личности?

Это первое. Второе, гораздо более интересное: каким образом информация была снята с погибшего носителя и переписана в эти длинные и тонкие волокна? И третье, что не относилось к людям напрямую, но для формирования общего взгляда на мир было не менее необходимо: почему — только земляне? Пусть где-то, в системе Альдебарана или Денеба, развилась жизнь, никак не похожая на привычную нам, но ведь и она должна быть смертной — где имена, личности, сущности? Для каждой цивилизации своя планета-пантеон? Это было возможно, и это было интереснее, чем запоминание имен людей, казавшихся ему уже стандартизованными до зевоты. И еще: он не обнаружил ни единого младенца, умершего до получения имени. Малыши, «отошедшие» в первые месяцы жизни, не знали о ней ничего, их цепочки памяти были практически пусты, но имя хранилось цепко, и ему не доставляло трудности извлечь его. Эту особенность он отметил тоже, не затрудняя себя размышлениями о причине.

Все. Он обозрел свои недра, он знал теперь по именам всех, кто после смерти нашел здесь приют, но не знал ровно ничего о том, зачем ему нужно было все это знать. Подобно солдату, он выполнил свой собственный приказ, не раздумывая о смысле, но, выйдя из боя без видимых для себя потерь, задумался, наконец, о том, для чего он этот бой начал.

Окружающий космос немного изменился. Щупальце все еще сжимало его, но стало прозрачным, ему было легко сейчас пройти сквозь его почти неощутимую структуру, и он сделал это просто из самоутверждения. По все той же колее он подкатился к узкой горловине и, чтобы не застрять в ней, будто в прутьях тюремной камеры, остановился чуть поодаль. Его новое знание должно было помочь ему выбраться. Но как?

Он напряг мышцы — ему показалось, что это усилие сейчас разорвет планету на мелкие осколки, будто легендарный Фаэтон, ставший на заре развития Солнечной системы потоком астероидов. Песок забился в ноздри, ему захотелось чихнуть, и он не сумел сдержаться. С носа, глаз, лба посыпались песчинки, он резко дернулся и, приподняв голову над песком, вдохнул без опаски морозный воздух пустыни.

Ночь. Песок. Звезды.

Он опять человек.

Сердце гулко билось, в желудке было пусто как в пещере, но голода не было.

Он приподнялся на локте, встал, ноги разъезжались на скользком песке, он набрал его в пригоршню и при слабом свете далеких звезд попытался разглядеть тонкие золотистые нити — память умерших. Ничего не увидел, песок просеялся сквозь пальцы, не оставив ни единой песчинки.

Пора уходить, — подумал он, не увидев в этой мысли ничего странного. Он мог уйти. Он знал имена. Имя самое молодое — Луа, младенец, нареченный перед мгновением смерти. Имя самое старое — Ахоор, восьмидесяти трех лет, писец сановника. Он повторил имена, изменив последовательность, и этот код пробудил в нем память о тексте из Торы, который и был второй ступенью подключения. Он увидел этот текст, будто написанный на гладком белом листе бумаги прямо перед глазами. Он пробежал этот текст.

И ушел.

x x x

Планета называлась — Саграбал.

Почему именно так, и кто назвал ее? Вероятно, это не имело значения. Возможно, планета была станцией на пути домой. Дине хотелось, чтобы оказалось именно так. Если бы она знала толком хоть одну молитву, она прочла бы ее со всем старанием, вложила бы в молитву все свое желание увидеть сына, и Он, возможно, услышал бы. Имея верующего мужа, Дина оставалась женщиной светской, выполняя традиции исключительно потому, что это нужно было Илье. Может быть, он прав, и каждое слово, записанное в молитвенниках, действительно было проверенным веками обращением к тем силам, что управляют законами природы и общества? Если несколько слов, записанных в Торе и найденных этим безумным Купревичем, смогли сделать с ней такое, то что могли бы совершить молитвы?

Все получилось совершенно неожиданно. Она видела сон, во сне родилось это имя — Саграбал. И она проснулась. Она плакала от избытка чувств, а девушка Яна смотрела на нее с жалостью и не могла даже приласкать. Дина повторяла «Земля» и «Саграбал», и видела сквозь слезы, как женщины одна за другой поворачивали к ней лица и протягивали руки.

Мир изменился.

Стена накренилась, упала и стала полом, из которого фонтанчики били вверх, а планета, картой висевшая над головой, оказалась перед Диной будто стена. Дина испуганно посмотрела вверх, ожидая увидеть лица женщин, но их не было — яркая синева совершенно земного, по-иерусалимски безоблачного и глубокого неба легла ей на плечи.

Дина пошла вперед, понимая только одно: нужно делать хоть что-нибудь.

Она огибала бившие вверх фонтанчики, идти было легко, и Дина побежала, высоко подпрыгивая и медленно опускаясь на поверхность, сложенную, как ей казалось, из огромных гранитных плит. Планета-карта приблизилась стремительно, и хотя Дина знала, что эта планета не была Землей, она хотела побыстрее оказаться там, потому что только там это имя — Саграбал — могло стать чем-то большим, нежели просто звучным сочетанием букв.