Он провел в ешиве больше четверти века, он знал Талмуд и хорошо — по мнению рава Штайнзальца — разбирался в Каббале. Каждый миг своей жизни — даже тогода, когда занимался любовью с женой Ханой — он был морально готов предстать перед Всевышним, перед светом Творца.

Почему — мрак?

Может быть, мои ощущения вывернулись наизнанку? — подумал он. Абсолютный свет и абсолютная тьма — проблема восприятия. Проблема абсолюта, проблема терминологии, философии — но не практического знания.

Ясно одно — он поднялся на свой Синай. И нужно быть достойным. Бог говорит с ним не из облака, а из мрака, который тоже подобен облаку, потому что не позволяет воспринимать Творца глазами. Творец говорил с Моше, Творец говорил с пророками, не являя им своей видимой сути, время от времени дозволяя лицезреть не облик свой, но формы, придуманные им для того, чтобы лучше вопринимались произносимые им слова. Слово — сущность бытия. Слово закреплено в Книге.

— Верно, — сказал голос, и Йосеф понял, что слово — это и не звук вовсе, не буквы, впечатанные и вписанные, или выбитые на скрижали. Слово — это мысль.

— И еще имя, — сказал голос.

Имя?

— Подумай, — сказал голос.

Бог был рядом. Бог явился не ярким светом, не пылающим кустом, но чернотой во мраке, пустотой в вакууме. Йосеф не мог ни говорить, ни думать — делать то или другое, или то и другое вместе в присутствии Творца было не кощунством, но простой бессмыслицей.

— Где двое, что пришли с тобой?

Нужно отвечать. Нужны мысли. Память. Йосеф, который ощущал единство с абсолютом и полное отсутствие всего земного, был мгновенно ввергнут в свою телесную оболочку, и ему стало больно. Больно памяти, потому что он позволил ей забыть о них, но он не знал, что они тоже пришли в этот мир. Он вспомнил последние мгновения перед своим уходом из квартиры в Ир-ганим. Илья и Дина стояли у окна и не смотрели на него, а потом он сразу оказался на площади перед Храмом и не смотрел по сторонам. Если они последовали за ним, то, может быть, сейчас тоже стоят рядом.

— Их нет здесь.

Йосефу показалось, что стало светлее — может ли стать светлее в полном мраке? Что-то, еще более темное, чем мрак, отдалялось, уходило, исчезало из мыслей. Творец больше не желал говорить с ним.

Он не сумел понять Творца.

Пережить это было невозможно. Сердце Йосефа перестало биться. Он умер.

x x x

Он ощущал свою массу как сердечную боль. Были и другие ощущения, столь же неприятные, сколь и бесполезные, потому что он не знал, что они означают.

Он не хотел быть планетой. Из всех эмоций именно эта преобладала, не позволяя сосредоточиться на решении основной задачи. Он не хотел быть небесным телом необычной для планет многогранной формы, не хотел, не хотел — до слез, которые он ощущал на своих щеках, не ощущая в то же время самих щек.

Необыкновенно ярко представилась ему Дина — как она стояла на фоне светлого квадрата окна. Он хотел эту женщину — ее волосы, кольцами лежавшие на плечах, ее глаза, серо-голубые как камень аметист (его камень по гороскопу), он хотел ее губы и ее ладони, шершавые от тяжелой работы. Господи, да что перечислять — он просто хотел быть с этой женщиной где угодно и на любых условиях, и нужно было стать планетой, чтобы понять это?!

Он устыдился своего желания — не потому, что считал для себя невозможным думать о чужой жене, тем более о жене Мессии, а потому, что своих желаний у него сейчас быть не могло, он был единым целым еще с миллионами людей, умерших на Земле тысячи лет назад. И смущать их представления о допустимом и возможном у него не было оснований.

Он заставил себя открыть глаза миру. Будучи планетой, он видел. Не глазами, конечно, но всей поверхностью, поглощавшей любые лучи во всем диапазоне электромагнитного спектра, улавливающей все падающие частицы, фиксирующей направление движения любого кванта. Он сосредоточился на окружающем космосе.

Колея, в которой он медленно двигался к узкой горловине, отделявшей его от большого пространства, выглядела как продавленная в поле тяжести линия, как след от тяжелого груза на растянутой тонкой материи. Для того, чтобы расширить горловину, необходимо было участие внешних полей, внешних звезд, явившихся на небе бегущими блестками. Он понимал, что каждая из этих звезд или планет вполне может оказаться и разумной — как он.

Наверное, став планетой, он утратил какие-то качества собственной личности, потому что не испытывал никакого страха, никакого даже сколько-нибудь значительного удивления. Не впадая в панику, он подумал о том, возвратятся ли эти способности, когда он вновь станет человеком — собой, и станет ли он собой, если не вернутся способности удивляться, бояться, паниковать. Будто именно они, а не способность мыслить, которая не только сохранилась, но и возросла, были ему абсолютно необходимы для того, чтобы называться Ильей Денисовичем Купревичем.

Он осмотрел свои недра. Понял: вся планета была одним кристаллом, выращенным за много тысяч лет (почему тысяч, а не миллионов? что вообще время — здесь?). Довольно легко провести разлом по геометрической оси кристалла. Он это сможет. А последствия? Для личности — возможное умопомешательство. Для памяти? Чем станет все это множество впечатанных в кристал сущностей — множество жизненных опытов людей прошлого? Они мыслят, они в нем, и он не сможет разделить себя, не продумав заранее всех следствий.

Из горловины, будто из пустоты, начало втягиваться внутрь толстое бугристое щупальце. Оно никому не принадлежало, возникая в том месте, сквозь которое — как сквозь горло бутылки — он недавно безуспешно пытался прорваться.

Щупальце вытягивалось, освещенное тусклыми лучами далеких звезд, но и само чуть светилось мягким зеленоватым светом. Оно было красиво, и он не знал, следует ли ему бояться. Впрочем, страха он все равно не испытывал, и свое отношение к щупальцу определял не эмоциально, а сугубо логически — следует ли ему устраниться с пути или, напротив, войти в прямой физический контакт.

Он решил устраниться и подождать. Перекатываясь с грани на грань, он освободил колею. Щупальце ползло толчками, и он ощутил притяжение. Его влекло к приближавшейся вибрирующей поверхности. На какое-то время, ставшее для его сознания мгновением, он оказался на оси симметрии этого огромного бревна, и две картины ясно явились ему — обе вместе, но детально отличимые одна от другой.

Ярко освещенная площадь перед высоким зданием белого камня, со множеством колонн, каждая из которых была символом еще недоступного ему знания. И длинная, хотя, вероятно, и высокая тоже, стена со множеством бьющих горизонтально фонтанчиков, каждый из которых был символом еще недоступного ему понимания.

Щупальце дернулось, обе картины исчезли, и он попытался перекатиться следом, чтобы восстановить изображение. Не удалось, и он закачался, будто переступая с ноги на ногу, готовый в любую секунду броситься вперед или в сторону. Щупальце оказалось проворнее. Наверное потому, что, в отличие от него, знало чего хотело.