Еще слабая, но с ясным умом я удивлялась белизне простынь и чистоте в комнате. Я была единственной чешкой. Остальные пациентки были из Венгрии. Доктор и медсестры — из Польши, освобожденные заключенные, у которых был иммунитет к тифу, так как они переболели им еще в Бельзене. По иронии судьбы, при всем национальном многообразии языком общения был немецкий.

Британцы управляли больницами и наблюдали за ними, но в контакт с пациентами не вступали. Однако их присутствие было заметно, и каждый день британский солдат привозил тележку, в которой лежали восхитительные сюрпризы. Под подушкой я держала пока недоступные для меня сигареты, только для того чтобы рассматривать картинку на пачке «Плеерс»; кусок мыла цвета слоновой кости, и самое любимое — пижама в цветочек, сделанная в Канаде. Были еще конфеты, шоколадки, печенье — ничего из этого мой желудок пока не принимал. В перерывах между сном я все думала, почему же Китти не приходит навестить меня, и боялась, что она тоже заразилась тифом или и того хуже — умерла. Я постоянно хотела спать и гнала от себя мысли о родителях и Джо, решив подумать обо всем позже.

Каждый день ко всем, кроме меня, приходили записывать их имена, даты рождения и сведения о ближайших родственниках. Казалось, они переписывали всех, кроме чехов. Я потеряла терпение, потому что не могла понять причину, и жаловалась доктору, пока однажды утром ко мне не пришел регистратор, которой я все и высказала. Когда я назвала ей свое имя, она удивленно воскликнула и сказала, что бедная Китти уже несколько недель изучает списки пациентов больницы и безуспешно пытается меня найти. Теперь она ходит от одного больничного барака к другому в надежде узнать, где я.

Все оказалось очень просто. Меня положили на первую же свободную койку без каких-либо документов. Это обыла палата венгров. Они решили, что я одна из них. И, вероятно, меня записали под номером А-4116 в венгерский список, куда Китти даже не заглядывала.

И вот она пришла, словно призрак, из другого мира: блестящие светлые волосы, стриженные под «пажа», на лице помада, тушь, одета в красивое платье с узором и белые сандалии. Все нарывы зажили, она улыбалась до ушей и говорила по-чешски.

— Франчинка, я уже думала, что потеряла тебя! Я не могла уехать без тебя. Я вытащу тебя отсюда — в этой дыре опасно оставаться. Я уже поговорила с доктором. На улице меня ждет машина с помощником-британцем, и я ни на минуту больше не упущу тебя из виду.

Ее внешний вид поразил меня. К нам присоединилась доктор и высказала свою озабоченность по поводу идеи Китти, поскольку считала, что я еще слишком слаба для каких-либо переездов. Она предупредила, что мне предписана строгая диета, а рецидив почти всегда приводит к летальному исходу. Кузина и слушать ничего не хотела и настаивала на том, что сможет обо мне позаботиться. Китти подписала бумагу, в которой говорилось, что она берет на себя полную ответственность, и было решено, что меня заберут на следующий день. Китти принесла с собой гору одежды и велела мне вылезти из пижамы. Я наотрез отказалась расстаться с единственной собственностью, которая проделала такой долгий путь из самой Канады. Последовала небольшая ссора, но она вновь победила.

После предупреждения врача о том, что со мной нужно обращаться бережно и давать еду небольшими порциями, мы уехали на джипе, за рулем которого сидел сержант, представившийся Солнышком. После недолгой езды на безумной скорости, во время которой Солнышку приходилось хватать меня на каждом повороте, чтобы я не выпала из машины, мы подъехали к современному кирпичному армейскому бараку. Здесь у Китти была отдельная комната с двумя удобными кроватями и видом на гарнизонную площадь.

Меня уложили в постель. На этот раз выдали ночную рубашку в горошек. Китти включила мне радио, сказала, чтобы я была хорошей девочкой, пока она ненадолго отлучится.

Через два часа кузина обнаружила меня в полубессознательном состоянии на полу в ванной. Помня о предписаниях доктора, Китти перед уходом спрятала всю еду, но, как только она ушла, я принялась исследовать новое жилье и обнаружила на шкафу две большие миски. С огромным усилием я взобралась на стул и в один присест съела гуляш с Sauerkraut[63]. Нетрудно догадаться, что случилось потом.

После этого происшествия Китти, уходя на работу, всегда оставляла со мной кого-нибудь. Она привлекала к этой работе любого — от бывшего заключенного до капитана британской армии. Китти работала переводчиком в Отделе репатриации, и у нее было много друзей. На чай она всегда приводила с собой как минимум двух или трех офицеров, и благодаря их нежной заботе я потихоньку вставала на ноги.

Среди них был врач, который посоветовал мне после отмены карантина прибегнуть к системе лечебных пикников на свежем воздухе, «вдали от лагерной атмосферы». Атмосфера в этом лагере была несравнима с той, к которой мы привыкли, но это была хорошая мысль. Наши спасители были бесконечно добры, заботливы и тактичны, но никогда при этом не выказывали явной жалости. Несмотря на то, что я плохо слышала, а волосы после болезни у меня выпадали пучками, они вновь дали мне почувствовать себя молодой и привлекательной женщиной.

Хоть мы никогда не говорили об этом вслух, но ни Китти, ни я не хотели возвращаться домой, ведь мы понимали, как все изменилось за эти годы. Сначала карантин давал нам вескую причину для того, чтобы не ехать, а потом я была слишком слаба для любых путешествий. Но май сменился июнем, и, хотя выживших начали отправлять домой на автобусах, мы не делали попыток вернуться на родину. Наша подруга Ева уехала в Прагу на первом же автобусе и вернулась обратно с печальными, но вполне ожидаемыми новостями. Наши родители были мертвы. Джо числился пропавшим без вести. Муж Евы погиб, а жених Китти Иван в феврале женился на другой. К такому Ева не была готова, а потому она вернулась обратно к нам и продолжила работу в Отделе репатриации.

При таких обстоятельствах мы не спешили возвращаться, да и к тому же Китти и я в наши 23 и 25 лет хорошо проводили время за работой и играми, ходили на танцы, которые устраивали офицеры Красного Креста, и наслаждались всеобщим вниманием. Чем больше я думала о Джо, тем меньше мне хотелось возвращаться к нему.

Я часто виделась с молодым британским капитаном, он подвозил меня до дома и начал учить водить машину. Джейсон был высоким, темноволосым, со свойственным англичанам розоватым оттенком кожи. Он был очень немногословным и не стремился поддерживать светскую беседу. Поначалу я приняла это за некоторую ограниченность ума, но на самом деле Джейсон был просто невероятно сдержанным человеком. Со временем мне удалось рассмотреть и ум этого застенчивого мужчины, и его умение сострадать.

Однажды во время наших занятий по вождению я испугалась выехавшего на дорогу грузовика и врезалась в дерево. Обошлось без серьезных травм, но нам все равно нужна была помощь, потому что у Джейсона на лбу был сильный порез, а у меня — глубокая рана на коленке. Солдаты, сидевшие в том грузовике, испугались, что стали косвенной причиной аварии с участием офицера, и отвезли нас в ближайшую, немецкую больницу. Я вдруг осознала, что меня окружает немецкий персонал. Я была уверена, что, опасаясь репрессий, они не причинят вреда Джейсону, но стоило мне представить, что до меня дотронется врач-немец, как меня охватила паника. Схватив Джейсона за руку, я принялась настаивать, чтобы меня осматривали в его присутствии.