наличии… Но в подсознании все же тлела вина перед кораблем, перед службой, она тайно жгла, и оттого наши встречи были ещё желанней.

2.

К весне Екатерининской гавани становится тесно.

Из дальних морей и из ближних фиордов сползаются к родным причалам подводные лодки, сбиваются в стаю, словно утки, готовясь к долгому переходу в теплые моря. Вопли чаек. Взвизги сирен. Мерный дробот матросских сапог. Строй в бушлатах, в шинелях, в замызганных пилотках марширует по доскам причала. Лейтенант-строеводец налегке, в темно-синем кительке и в обмятой, грибом, беловерхой фуражке шагает сбоку, ежась на свежем морском ветру. На чумазых скулах матросов, на мальчишеском лице офицера ярые блики марта. Непривычное солнце - ох и долга ты, полярная ночь! - пляшет на горных снегах Екатерининского острова, на красных глыбах гранита, пересверкивает на зеленой ряби воды, греет чёрные лбы рубок и слепяще вспыхивает на блескучем титане округлых носов. Лодки, черно-красные, как паровозы, сипят и попыхивают зимогрейным паром.

У! - У!! - У-У-У!!! - басит чей-то тифон. И что-то перронное, щемяще дорожное закрадывается в душу: в путь, в путь, в путь… Туда, за синий поворот залива, за боновые ворота, за крутой бок острова, - откуда приносят норд-весты бодрящий холодок ледяных полей студеного океана и где под закатной багровой дугой тяжело перекатывается мертвая зыбь туманной Атлантики.

Ночь…

На причале - клубок моторных ревов. Наша лодка заряжает аккумуляторные батареи. Выхлопы дизелей туги и гулки, как быстрые удары в турецкие барабаны. Рядом ревет КРАЗ-автокран. Сверху - с неба, из-под граненых полярных звёзд, - истошный вой ночного ракетоносца. Торопливые сполохи сварки. Синие молнии, словно театральные мигалки, выхватывают из темноты разрозненные фазы движений; и оттого все вокруг лихорадочно скачет, пляшет, дергается: матросы, бегущие по причалу, торпеда, скользящая по лотку, огни, летящие над морем.

В грохоте, вое, вспышках вдруг остро ощущаешь: и там, по ту сторону океана, спешат точно так же. Мы должны успеть выйти на тот средьокеанский рубеж, где, как в старину на засечной черте, съезжались и разъезжались дозоры супротивных войск.

Пусть видят: к дуэльному барьеру мы не опоздаем… Мы готовы. Все как в песне, которую я пел когда-то у студенческих костров, не подозревая, как точно отзовется она теперь:

Выверен старый компас,

Получены карты и сроки,

Выштопан на штормовке

Лавины предательский след…

И я повторяю старые слова: «Счастлив тот, кому знакомо щемящее чувство дороги. Ветер рвет горизонты и раздувает рассвет…» И я пою их вечером, подбирая на гитаре забытые аккорды. И Лю понимает: мы сидим «на дорожку»…

…Утром она согрела мне чай и достала белый шарфик. Она связала его сама. Черное казенное кашне так и осталось у нее на вешалке, а белый шарфик она повязала мне под шинель, словно нить Ариадны.

По счастью, не было никаких прощальных слов - ни заверений, ни обещаний. Был только этот шарфик. И ещё из-за чьей-то двери на площадку выплыла тихая песня, точно её нарочно нам подыграли. А может, мы сами её услышали - безо всяких приемников, прямо из эфира: «Благославляю вас, благославляю вас, благославляю вас на все четыре стороны…»

Улица, ведущая к воротам гавани, светла и пустынна. Утренние сумерки белой весенней ночи. Свежо и безлюдно, и тревожная радость начала новой жизни. Все как тогда, когда после выпускного школьного вечера шагал я по предутренней Москве.

Дорога спускается вниз, вниз, вниз, к бревенчатым причалам, и там, за урезом воды, за кромкой прибоя, переходит в подводный рельеф бухты, в абрис глубины…

Погружение уже началось.

Город спит, но гавань проснулась. Синеробые орды матросов бухают по деревянным настилам сапожищами. Они бегут из казарм по всему причальному фронту на зарядку.

Музыка кино - о эти тревожные аккорды в роковых местах! - приучила нас и в жизни искать подобное сопровождение. Должны же поворотные точки судьбы выделяться особо - раскатами грома, боем часов, солнечным затмением! И чем не переломный момент уход в океанское плавание? Но вместо грома небесного - грохот подводницких сапог, мерный дых бегущей толпы, пряный дух горячего пота… Ну что ж, это только мы знаем, что для нас рассветающий день - этапная веха. Б мире, в стране, в городе и даже на подплаве нынче обычный день. И начинается он утренним бегом и закончится спуском флага, ужином, отбоем - только без нас.

Лет двадцать назад выход в океан был здесь событием. Теперь - будни. Но каждый, кто уходит в такой поход, пометит эту дату в своём календаре на всю жизнь…

3.

Солнечной полярной ночью в оконный переплет постучал матрос-оповеститель. Сердце у Марфина догадливо екнуло: «В автономку зовут!»

То, чего он опасался всю зиму и даже втайне надеялся: «А вдруг отменят?» - надвинулось неотвратимо.

Костя выбрался из-под жаркого Ирининого бока, оделся и, щурясь на чумное незакатное солнце, побежал к складу спецпитания получать продукты.

Провизию принимали долго и хлопотно. У Кости вся душа изболелась: легко ли смотреть, как матросы-грузчики запускают руки в расковырянную коробку с сухофруктами, как заедают они изюм колбасой, неизвестно кем пущенной по кругу, как исчезают в бездонных карманах матросских брюк банки со сгущенкой. Оно понятно: погрузка продовольствия во все времена была «праздником живота», а всё-таки жаль - добро-то какое изводится! Таких продуктов в его селе и в глаза не видали: севрюга в собственном соку, колбаса сырокопченая, языки в желе…

Вино, шоколад, дрожжи и воблу складывали помощнику в каюту под надежный запор. Банки с консервированными картошкой и капустой рассыпали в трюме за торпедными аппаратами. Этот харч никто раскурочивать не будет. Коробки с проспиртованным для сохранности хлебом опускали, не внимая протестам Мартопляса, в аккумуляторные ямы. А куда ещё? На подводной лодке - теснота теснот.

Мичман Голицын, как и подобает холостяку, последнюю береговую ночь провел весело - в дискотеке ресторана «Ягодка». Заведующая дискотекой милая девчушка с несуразным именем, Аэлита Жабинская, пригласила его наладить цветомузыкальную аппаратуру. А когда на экране заполыхали в ритм музыке алые, синие, зеленые протуберанцы, тезка прекрасной марсианки потянула Дмитрия танцевать. И они танцевали - отплясывали вместе с курсантами мореходки, закончившими практику, и студентками из ихтиологической экспедиции. А потом, когда «Ягодку» закрыли, пошли бродить в сопки, благо солнце лежало на каменных грядах и каждый камешек, каждая лишаинка отбрасывали предлинные тени. Но это же солнце мешало быть смелым. Там, в полутемном зале, под властный ритм громкогласной музыки Голицыну казалось, что в такую ночь ему позволено все. И эта