Спокойный, веселый, благовоспитанный, но с легким и чуточку авантюрным характером, пригожий лицом… Даже сейчас при воспоминаниях на душе Елизаветы теплело.

Но как же больно было переживать его кончину! И не в том дело, что все ее надежды на будущее разом улетучились, а в том, что боль эта шла не от разума, где и в самом деле жили весьма радужные расчеты, а от сердца, которое за несколько месяцев успело привязаться к голштинскому принцу.

«Никто не знает, какими были мои дни… Никто и никогда не узнает, сколько слез я пролила… Да и не дело это – выставлять душу напоказ! Пусть дурни думают, что я скачу по верхам, что никого и никогда не люблю, что лишь веселюсь, ничего не принимая всерьез! И чем дольше сие будет продолжаться, тем лучше. Нет ничего хуже, чем серьезное выражение лица. Стоит тебе лишь свести брови, как все сразу начнут подозревать тебя в заговоре… Или в умышлении смертоубийства… Или в иных противных человеку замыслах и деяниях. А кому придет в голову подозревать болтливую кокетку, что скачет по жизни, словно кузнечик?»

Елизавета откинулась на изрядно продавленные подушки. Карета знавала лучшие дни, и минули они ох как давно. Но цесаревну не смущали ни скрипучие рессоры, ни истертый бархат, ни даже собственноручно сшитое платье – цель ее была столь высока, что тратить силы на гнев по таким низменным поводам было бы непростительной глупостью. Да и зачем?

На нее в простом платье, без колец и брошей, с одной лишь тонкой нитью каменьев в прическе, мужчины заглядываются так, что шеи хрустят. Китаец этот, даром что посланник, наверняка на многое готов. И уж точно будет прилагать все силы, чтобы остаться ее добрым другом, ибо сестрица Анна не вечна, а с Анной-младшей чего только приключиться не может на пути к трону-то…

«Биро-о-он… – Елизавета вполголоса рассмеялась своим мыслям. – Вот уж кто ищет путей наверх, не гнушаясь никакими средствами. Готова спорить на годовое содержание всего своего двора, что он станет делать мне нескромные намеки при первом же удобном случае. Глазки-то ма-а-асленые были у обер-камергера, тут и не хочешь, а все поймешь без ошибки. Да только мне такого аманта не надобно… В страшном сне не пожелаешь такого аманта… А уж врага нажить в его лице отказом – и того хуже. Как тут не поблагодарить судьбу, что привела Алешеньку? Как Господу в ножки за такое счастье не кланяться?»

Копыта упряжки более не цокали по мостовой – вдали от дворца ничего о городе не напоминало. Как начинались дожди, так ноги лошадей вязли в липкой грязи. А уж осенняя распутица могла и вовсе помешать выехать за ворота Летнего дворца.

– Ну вот я почти и дома… Алеша, поди, ждет, дождаться не может. Да и лекарь мой не преминет поинтересоваться, кто что говорил, да кто как смотрел. Уж сколько раз я пыталась его с собою брать… Нет, не желает. Говорит, что у него везде есть глаза и уши… Однако зачем же тогда меня-то расспрашивать?

Елизавета не давала себе труда задаться вопросом, когда и каким образом лейб-медик, не так давно матушкой возвращенный из ссылки в далекую Казань, сумел обзавестись «собственными глазами и ушами» при царском дворе. Болтливые языки сказывали, что там плетутся интриги против «душеньки Эрнста Бирона», да такие, что страшно себе и помыслить. А скромный лейб-медик Лесток, дескать, поддерживает сторону то обер-камергера, то его врагов – в зависимости от того, в чем видит собственную выгоду. Но Елизавета всегда Лестоку доверяла – должно быть потому, что он прошел через опалу и отлично знал, какой бывает цена даже за простое подозрение «на умысел противу царской фамилии».

Карета остановилась. Усердный лакей бросился помогать цесаревне, но низкий голос Разумовского со ступеней остановил его:

– Лизанька, душа моя… Вот, наконец и ты… Поди прочь, служивый. За лошадьми бы лучше приглядел да проследил бы, чтобы корму им задали и вычистили.

– Да что ж их чистить-то, батюшка Алексей Григорьич, когда их все утро холили, поди, щетку всю об них истерли. Они вона даже разгорячиться не успели. Все больше стояли в указанном месте.

– Тебя бы так, юначе, холили, как ты лошадок сих холить желаешь. Аль кормили б только тогда, когда впереди целый день работы тяжкой предстоит. Скотина, она тоже душу живую имеет. Ступай уж, делом займись! Да не лентяйничай. Приду, непременно проверю.

– Ох, Алексей, тебе б не певцом быть, а экономом иль управляющим делами.

– Любая служба почетна, серденько. А для твоей персоны я и золотарем могу стать, лишь быть от сего тебе радость да польза была.

Елизавета звонко рассмеялась.

– Вольно ж тебе, Алеша, глупости-то говорить. Твоя судьба много выше, а ты тут «золотарем готов ста-ать…»

– О судьбе, Лизанька, токмо Господь Бог ведает. А нам того знать не положено.

– Ну не хмурься, душа моя. Заждался, поди?

– Как есть заждался, серденько. Да и не кормила тебя твоя сестрица-то подколодная, готов спорить, даже ломоть хлеба не предложила.

– Нет. – Елизавета кивнула. – Не предложила она мне ни крошки хлеба, это верно. Только вина своего любимого позволила бокал испить.

– От гадюка, прости господи. – Алексей перекрестился. – И как таких подлых людишек только земля носит…

– Плоховато носит, родной мой, плоховато. Толста сестрица-то моя, одышлива, сера лицом. Видать, недомогает…

– И поделом ей. Пойдем, красуня, ужин заждался. Да и ночь уж глубокая стоит.

Елизавета, опираясь на руку Разумовского, поднялась по истертым каменным ступеням дворца. Душа ее была удивительно спокойна – ее ждали, ее любили, о ней беспокоились и заботились. Что еще может быть нужно женщине?

Кроме власти, разумеется…

Но об сем следовало думать не после утомительного куртага в студеном дворце, а хорошенько отоспавшись. Да и то лишь после того, как раз сто или даже двести все сам взвесишь и со сведущими людьми все обсудишь. Ибо одна голова-то хорошо, но две – куда умнее. Или куда хитрее, что ныне важнее всякого ума будет.

Однако этому весьма похвальному намерению сбыться было не суждено – у дверей в столовую нетерпеливо дожидался ее Лесток, верный друг, наперсник и советчик.

«Бог с ним, – не раз думала Елизавета после того, как ей рассказывали о встречах доктора и посланника французских монархов, маркиза де ла Шетарди. – Арман-то игрок, как тут без пенсионов обходиться? Должно быть, не только от Франции деньги перепадают. Быть может, и Туманный Альбион поддерживает нашего лейб-медика. Ну и пусть, лишь бы он продавался во славу нашего дела, а не выдавал тайны направо и налево. Хотя какие у меня, никчемной, могут быть тайны? О чем с Марфушей болтала третьего дня? Или сколько потратила на новый выезд?»

Елизавета усмехнулась своим мыслям. Счастье, что никому не догадаться о том, что же на самом деле у нее на душе. Потому что по сю пору никогда и никому она не доверяла до конца, не откровенничала, никого в душу не пускала. Должно быть, даже если бы все ее близкие разом продались хоть Тайной канцелярии, хоть французу Шетарди, хоть шведу Нолькену, все одно всей правды не раскрыли бы.