Права была матушка, сто раз права, когда учила доверять, но с оглядкой. А за годы, что прошли без нее, единственная наследница великого Петра преотлично научилась не доверять вообще никому.

«Даже Алеша, друг мой сердечный, много не знает. И, поди, не узнает никогда – я сама откровенничать не охотница, а он и не ведает, о чем спрашивать. Но то и к лучшему. Он и так ревнует и по поводу и без оного…»

Это была чистая правда – Алексей оказался невероятно ревнив. Он с некоторых пор не пропускал ни одной встречи Елизаветы даже с верным Лестоком, не говоря уже о менее близких ко двору цесаревны мужчинах. Каждый раз, когда в разговоре всплывало имя давным-давно почившего жениха, лицо Разумовского темнело. Он умудрялся ревновать Елизавету даже к запискам от посланников, от Шетарди или того же пройдохи Нолькена.

«Счастье, что я ни разу о Фрице не упоминала… Иначе Алешенька весь бы на ревность изошел. А сие мне совершенно без надобности…»

Да, о Фридрихе надо будет подумать – не как о душевном друге, не как об аманте (тут Елизавета усмехнулась – горе амант-то оказался, это все в прошлом), но как о соратнике. И не сейчас, когда за спиной несет караул хмурый Разумовский, а двери в столовую открывает Лесток. Однако подумать следует непременно.

– Итак, матушка, чем порадуешь?

– Да чем же порадовать мне тебя, граф? Не лазутчик я, чай, чтобы по дворцам-то шпионить. Царица Анна Иоанновна именины праздновала, во дворце было от гостей не протолкнуться, лакеи с ног сбивались…

Лесток кивал так, словно все это он уже знал и теперь просто проверял сам себя.

– … Принцесса Анна по обыкновению витает в облаках, как нездешняя. Ее жених вообще на рауте не показывался – видать, чересчур высоко ценит свою персону. Или, быть может, я слишком рано уехала…

– Так-так…

– О посланниках, что вручали грамоты верительные третьего дня, ты и без меня уж наслышан, о сплетнях, что услышала, рассказывать не буду – ибо не слышала я ничего. Однако царица обеспокоила меня видом своим нездоровым. Должно быть, ей лекарь не помешает хороший. Стареет сестрица-то…

– Стареет, матушка цесаревна, – согласно кивнул Лесток. – А от сей болезни лекарств не придумано, уж не взыщи.

– Да хватит вам все о политике… Время позднее, а Лизанька-то почитай с полудня ни крошки…

– Алешенька, друг мой бесценный, не беспокойся. Видишь же, ужинаю. И беседа сему вовсе не мешает. Моим бы воспитателям у тебя заботе поучиться.

– Да, поди, не сплоховал бы. – Разумовский улыбнулся в черные усы. – Нашел бы, что сказать, уму-разуму поучить…

– Да только давно уж нет в живых моих-то нянюшек.

– Вот потому я за тебя перед ними всеми ответ и держу, серденько.

Алексей коснулся губами пальцев Елизаветы. Цесаревна прижалась щекой к волосам Разумовского.

«Да, друг мой, ты-то и заменил мне всех моих ушедших нянюшек. Ты врачуешь мою душу, беспокоясь, как о маленькой девочке. Пожалуй, тебе бы я могла когда-нибудь открыться. Но когда-нибудь в будущем. Особливо ежели цель моя будет достигнута. А пока что с тебя довольно и того, что я не ищу никого, не вздыхаю ни о ком, радуюсь лишь тебе…»

Алексей, словно услышав мысли Елизаветы, выпрямился и обнял ее. Он был куда выше цесаревны и куда крупнее – поэтому объятием своим словно говорил, что приложит все силы, чтобы защитить ее от мира, коварных помыслов врагов и хитрой подлости друзей.

Лесток с улыбкой смотрел на них. Должно быть, он желал, чтобы улыбка выражала его поддержку и сочувствие, но Алексею отчего-то в улыбке этой увиделась змея, которая пристально следит за жертвой, чтобы в нужный момент совершить смертельный бросок.

«Змея, да к тому же породы неведомой, яду неузнанного».

При дворе все почему-то привыкли считать, что Арман Лесток ведет свой род издревле, что как минимум сто лет насчитывает история его дворянского семейства. Хотя злые языки перешептывались: дворянским ли было то семейство, доподлинно неизвестно, может, прихлебатели при Петровом дворе сочинили, может, купил он себе дворянство еще во Франции. Как бы то ни было, никто особенно правды не доискивался: дворянин – и слава богу… Но Елизавета помнила прекрасно: отец великолепного Армана был цирюльником и лекарем этого самого крошечного городка – у отца он и выучился основам медицины. Помнила – и благоразумно помалкивала. Зачем же надежного друга злить…

Арман продолжил свое образование во французской армии. Должно быть, зрелище страшных кровавых ран убедило его в том, что лучшего средства для лечения от всех болезней, чем кровопускание, не сыскать. Теперь он называл себя хирургом.

Он появился в России во времена царствования Петра Первого – в числе лекарей-иностранцев. Лесток был красив, обаятелен, легко сходился с людьми, да и лечил совсем неплохо. Хотя тут удивляться нечему: практика научит даже противу желания. Ежели пациент не помрет, конечно… Должно быть, Лесток учиться желал, ибо не прошло и года, как он уже стал лейб-медиком и врачевал царскую семью. Должность эта обещала блестящую карьеру, но жадность до развлечений и болезненная порой тяга к «златому тельцу» сыграли с хирургом злую шутку. Он уже был женат, но дворец есть дворец. Лесток увлекся дочерью придворного, соблазнил ее. История вышла некрасивая, скандальная, и Петр сослал Лестока в Казань.

Екатерина Первая вызволила его из ссылки и назначила лейб-медиком к Елизавете Петровне через шесть лет, когда Петр уже был мертв. Все те же злые языки упорно твердили, что Лесток был любовником Елизаветы. И это вполне понятно: красавец лейб-медик, который старше красавицы цесаревны, наверняка мог бы при желании добиться ее близости, тем более что Елизавета своему доктору всецело доверяла. Однако сей слух не был справедлив – и Лесток после Казани ума поднабрался, и Елизавете хватало ума, чтобы держать дистанцию, не допуская в аманты человека, от которого может зависеть ее жизнь. Ведь если что с чувствами случится, ежели амант отставку получит, то он, впавши в печаль, и отравить может, раз уж лейб-медиком остается. А изгнать из сердца и дворца одновременно не всегда так уж просто…

Елизавета по-особому, более чем доверительно относилась к Лестоку. Он жил на широкую ногу, любил крупную карточную игру и хорошую кухню, великолепно одевался, почитал балы и часто устраивал в своем доме знатные приемы. Жизнь его была бы прекрасна, если бы не вечное безденежье.

«Придется платить тебе за услуги, и платить более чем щедро. Да и, зная тебя не первый год, не сомневаюсь, что кормиться ты будешь не только с моей руки. Еще бы, лейб-медик… Наверняка будешь получать и солидные пенсионы от иностранных держав. Ну да и бог с тобой. Большой беды ты мне не причинишь, я уверена, державы те не обеднеют, а России – экономия. На одном Лестоке сбережем, почитай, четверть годового дохода».

Пройдет время, нынешняя цесаревна приобретет уверенность в себе и опыт, соберет вокруг себя тех, кому будет всецело доверять. Арман Лесток окажется не только честолюбив, но и ревнив. Он будет позволять себе изрядные капризы, осыпать Елизавету упреками – не слушается она, вишь ты, дельных советов, или слушается советов тех, кому он никогда и собачку не доверил бы (и речь иногда будет идти не только о посланниках или медиках, но даже и о канцлере, немало делавшем для чести российской). Елизавету начнут раздражать и авторитетный тон Лестока, и его непоколебимая уверенность в собственной правоте да непогрешимости, и его убежденность в том, что лишь он один знает, как правильно. Да и о непогрешимости-то следовало бы молчать. Лесток поймет, что заигрался, лишь когда рескриптом монархини маркиз де ла Шетарди получит отставку и будет с позором выслан из России.