Не знаю сколько длилась агония, но казалось, что это происходит бесконечно. Будто бы я родилась, всю жизнь прожила и умираю с болью. И если физическая боль рвала на части мое тело, то душа изодрана в клочья. Память ‒ худший друг и самый верный убийца.

Тело переставало ныть от горловых песнопений безумной шаманки, что притащила меня в свою хижину. Не скажу, что эти песни приносили успокоение душе, скорее, наоборот ‒ раздражали своей странностью, чужеродностью и совершенно непонятным языком. Лучше бы она оставила меня умирать на камнях в той жуткой яме. Тогда не пришлось бы так мучиться. Смерть ‒ лучшее спасение.

На ноги я смогла подняться только к зиме, не считая того, что пришла в себя я раньше, но, даже поднявшись на ноги, ни о какой полноценной ходьбе речи не шло.

Куда там?! Я с трудом могла преодолеть расстояние от лежака к единственной двери в тесной хижине старухи. Вывалившись наружу, я и обнаружила, что выпал снег. Было холодно, а я так и осталась лежать в снегу в своей, мокрой от пота, робе. Слезы, которые покатились по вискам оказались предательски теплыми в отличие от воздуха. Небо серое и неприветливое с жалостью взирало на калеку. Видимо, из сострадания оно меня старалось похоронить под слоем падающих снежинок.

Мне очень хотелось умереть. Но смерть не желала иметь со мной ничего общего. Оно и верно, кому интересны предатели?

‒ Так и будешь валяться, как груда мусора под ногами? ‒ сухой надтреснутый голос шаманки вернул к реальности и напомнил о том, что я еще жива. ‒ Можешь и дальше пренебрегать своей жизнью, но дай войти в жилище, я все же устала.

В доказательство этого она встряхнула охапкой хвороста, который тащила на спине. Мне стало стыдно, но мое привычное оцепенение снова накрыло меня с головой.

‒ Ох, до чего же люди ‒ неразумные существа, ‒ вздохнула старуха.

Странная. Произнесла это так, будто сама в одиночестве забыла, что значит быть человеком.

Она сбросила свою ношу и тяжелой поступью меня обошла. А я снова предприняла попытку сделать хоть одно движение. На удивление, с пятой попытки мне удалось пошевелить руками, но вот спина и ноги слушаться не хотели. Мне бы зацепиться за что-нибудь, но кроме падающего снега по близости и, разве что, охапки забытого хвороста, ничего больше под руку не попадало.

‒ Держись, ‒ на меня упала грубая веревка, ‒ только… не чуди.

Не сразу поняла, что имела в виду моя спасительница, только потом сообразила, что это она по поводу моего желания скорее распрощаться с жизнью. Решила, что я возжелаю удавиться веревкой ‒ а идея-то неплохая, но сил в руках не было, да и вообще ни на что не было сил.

Так дряхлая старуха меня втащила в свое незамысловатое жилище. Если бы я не стыдилась чего-то более тяжкого, точно бы загрызлась, из-за своего безволия спокойной непреклонности карги.

И вот я снова на лежанке рядом с низкой печью, а шаманка поет свою ужасную песню. Обычно песни лечили душу и не имели отношения к телесным недугам. С этой все было наоборот ‒ от нее отступала боль, от того прояснялось в, затуманенной от недуга, голове, и приходило другое тяжкое испытание. Память, словно письмена былого, напоминала мне о том, что я пыталась потерять в забытьи ‒ осознание, как я стала виною гибели Регьярда...

Почему я не умерла?!

Или умерла, а эти муки ‒ наказание за содеянное в Межмирье? Шаманка, заблудшая в мире не упокоенных духов ‒ подтверждение этому, только я об этих ритуалах и камланиях ничегошеньки не знала. Меня учили другим правилам загробного мира. Что ж, раз это моя расплата за содеянное ‒ я согласна терпеть муки, выпавшие на мою долю. Искуплю свою вину перед Регьярдом и отпущу его душу в лучший мир.

‒ Зачем ты делаешь это? ‒ однажды во время очередного приступа спросила я у шаманки, которая все так же продолжала со мною возиться. За стенами хижины завывала метель, отчаянно стараясь проломить своей силой ветхие бревна, из которых были сложены стены.

‒ Что именно? ‒ в ее вопросе не было ни удивления, ни задумчивости, как будто происходящее было обыденностью, само собой разумеющееся событие ‒ есть калека, шаманка за ней привычно ухаживает. И, к моему разочарованию, смертью это бесконечное повторение одного и того же дня не было, как и Межмирьем после нее.

‒ Зачем… лечишь? ‒ вот и силы покинули меня, всего-то и хватило, что на несколько слов, сложенных в два вопроса.

‒ Таково мое предназначение ‒ исцелять нуждающихся в моей помощи.

‒ А что… если я не нуждаюсь…

‒ Нуждаешься, раз выжила и оказалась здесь, ‒ она обернулась ко мне и растянула рот в беззубой жутковатой улыбке, ‒ никто так просто не попадает к старой Тенхай. Горный змей проглотил твоё тело и выплюнул на берег опустошенный кувшин с горьким маслом на дне. Может, чтобы я очистила никчемные черепки от яда, как думаешь? Только тот, кто истинно нуждается в помощи, кому еще суждено выполнить свое предназначение выпадает из жерновов богов.

‒ Предназначение? ‒ выдохнула я, вытирая потяжелевшей рукой испарину с лица.

‒ Именно, ‒ она присела рядом с моим лежаком на колени и стала поить меня отваром.

Шаманка так делала каждый день в одно и тоже время, никогда не меняя порядка. На рассвете, в полдень и вечером она поила меня отваром с отвратительным вкусом, но изумительным запахом лесных ягод, что она в него добавляла, одному Провидению было известно. Я никогда не сопротивлялась, раз старуха решила занять свои руки калекой, зачем мешать бедной женщине скрашивать свое одиночество. За все время, что я валялась здесь, к ней никто так и не заглянул. Ни одна живая душа.

‒ Разве тебе не тяжело… возиться со мной? ‒ отдышавшись после питья, опять стала засыпать шаманку вопросами.

‒ Нет, раз это предназначение Тенхай.

А имя у нее красивое.

‒ Ты устала, Силар, спи уже.

‒ Как… как ты меня назвала? ‒ если бы могла, то вскочила от неожиданности, но силы я истратила на свое любопытство.

‒ Так, как назвала бы тебя мать, будь она жива.

‒ Откуда… ты знаешь… про маму… ‒ слабость совсем меня одолела, веки стали слипаться от бессилия.

‒ Духи сказали, ‒ засмеялась старуха низким грудным смехом и запела свою странную песню. Только в этот раз она была не такой ужасной и, впервые за все время, дарила покой, убаюкивая растревоженную душу.

Мне снился сон. Впервые за столь долгое время.

До этого, во снах я постоянно падала в то жуткое ущелье. Раз за разом я летела вниз с огромное высоты. А снизу несся нарастающий гул, словно шелест каменной чешуи. Я на столько смирилась с этим падением, в конце которого ждала нестерпимая, неминуемая боль, что такие сновидения стали для меня привычны.