— Мне нужно идти, — сказал он. — Я вернусь через день или два. Любаве ничего не говори, кроме того, что вернусь через день или два.

Белянка закивала спросонья и потянулась его поцеловать, но он уже отодвигал засов. Тогда она снова уснула, в раздражении.

А по утру вышла Белянка в гридницу, думая, что если попадется ей служанка под руку, то она ей так врежет, что у той уши отвалятся. Допила остатки воды из кувшина, села на ховлебенк, подперла рукой щеку. К Киру идти ей не хотелось. Кир совершенно не умеет ласкать женщину. Никто не умеет. Аскольд умеет.

Вышла заспанная Любава, шатаясь.

— Ты не представляешь себе, — сказала она виновато, — какая у меня сейчас башка и что в ней делается, в этой моей башке.

— Ничего, — откликнулась Белянка. — Не умрешь.

— Неприятно.

— Зато жизненно очень. В наших палестинах целый день только и делают, что пойло лакают. В город-то раз в месяц выберешься — уже хорошо. В Верхних Соснах весело, но пока аспида моего допросишься, снег пойдет.

— Говори потише, — попросила Любава. — Вот такая башка. — Она развела руки на два локтя, показывая, какая башка. — А где?…

— Аскольд? Ушел. Сказал, что вернется через два дня.

— Да, он мне говорил раньше… Воды бы надо выпить.

— Баню бы надо истопить, вот что, — сказала Белянка. — Баня, она боль в башке быстро вылечивает. И выпить тебе надо чего-нибудь. Хочешь свиру?

— Ой нет, — Любава поморщилась. — И так выворачивает, какой еще свир.

— Пойду я позову дуру эту, пусть топит баню, гадина. И завтракать пора. Полдень скоро.

Внимание Белянки привлекла метла, стоящая в углу гридницы. Кивнув самой себе удовлетворенно, она поднялась, взяла метлу, и пошла искать служанку.

Повар в доме Явана выполнял также обязанности слуги. Яван, легко совмещающий в себе множество разных навыков, требовал такого же совмещения от других. Повару это очень не нравилось, но сделать он ничего не мог — платили ему хорошо. Хотя, если подумать, покупка холопа для домашних нужд обошлась бы Явану дороже. Но у повара не было привычки вдаваться в подробности дел, не имеющих к нему непосредственного отношения.

Бросив стряпню, повар вытер руки о бока и пошел открывать дверь, в которую кто-то дубасил каким-то твердым предметом уже достаточно долго. Отодвинув засов, повар отворил дверь и мрачно глянул на рыжеватую долговязую какую-то бабу, в мужских сапогах, без поневы, в сленгкаппе, с походной сумой через плечо. Дубасила она, очевидно, рукояткой ножа, который теперь прятала, не стесняясь, в сапог.

— Ну? — сказал повар неприязненно.

— Хозяин дома? — спросила баба, глядя на повара презрительно зелеными глазами.

К Явану заходили самые разнообразные люди по разным делам. Повар привык.

— Дома, — сказал он. — Ты останешься обедать?

Баба нахмурилась.

— А тебе-то что за дело? — спросила она.

— Есть дело, раз спрашиваю, — ответил повар мрачно, загораживая собою вход. — Вы ж, бабы, такой народ — жрете безо всякого роздыху все подряд, а делаете вид, что, мол, «едва притрагиваюсь», — сказал он фальцетом, очевидно имитируя какую-то жрущую без роздыху бабу. — От этого блюда отломаете, от того оторвете, здесь копнете, там пальцем зацепите. А это очень много разных блюд получается, а готовить — мне.

— Дай пройти, — сказала баба.

— Особенно пегалины бабы любят. Каждый раз, только увидят — краснеют, говорят ах, я растолстею, и за обе щеки укладывают, — пожаловался повар. — А ежели ты еще и ночевать останешься, так надо, небось, чистую перину вам с хозяином.

Она с размаху залепила ему по щеке с такой силой, что он качнулся, а в голове у него что-то бабахнуло, будто палкой об ствол старого дуба. Сила была совершенно не женская. Повар отступил в сторону, держась за косяк. Он хотел было что-то еще сказать, но тут ему почудилось, что баба собирается лезть в сапог за ножом, и он промолчал.

Дом Явана устроен был по властительному укладу. Гостья безошибочно определила занималовку и направилась туда решительным шагом. Повар потер начавшую пухнуть щеку, сделал несколько глубоких вдохов, и вернулся в кухню.

Две пары зеленых глаз встретились, взгляды уперлись друг в друга, некоторое время хозяин и гостья молчали. Гостья смотрела насмешливо, с оттенком презрения. Хозяин, подавив неприятное удивление, притворился равнодушным.

— Здравствуй… Яван.

— Здравствуй… Эржбета.

— Я к тебе по делу.

— Понимаю, что не по любви.

— А раз понимаешь, пригласи сесть.

— Садись.

— Что это такое все? — спросила она, садясь и кивком указывая на берестяные свитки на столе.

— Доносы, — сказал Яван.

— Что-то много очень. Вот уж не думала, что в Земле Новгородской столько умеющих писать.

— Писать и записывать — грунки разные, — заметил Яван. — Новгород — не Псков. Четверо писцов стараются, на торге. С утра до вечера, не разгибаясь, за плату добрую. За две дюжины сапов напишут на кого угодно и что угодно. Оно, конечно, больше ремесленники балуются, но бывает, что и купцы, а то и укупы из тех, кто деньгами затруднен. И то сказать — выгода.

— Какая же?

— Ну, как. Прямая выгода. Продал себя человек в холопья за некое количество денег. Что-то потратил, что-то сберег. Не всю же ему жизнь в холопьях ходить. А выкупиться — нечем. Вот и идет он к писцу, а тот ему пишет, что болярин или купец такой-то от дани уклоняется и связи с повелителем враждебной Новгороду Индии имеет с целью сопряжения.

— С целью чего?

— Имеется в виду свержение, но в народе почему-то считают, что сопряжение звучит государственнее. От трех до десяти таких доносов в день.

— А почему их несут именно тебе?

— Считается, что я приближенный князя и действую его именем.

— Но ведь это не так?

— А людей не переубедишь. А недавно жена одного мельника решила, что с нее хватит… Впрочем, тебе это наверное не интересно. Ты женщина серьезная, что тебе какая-то жена мельника…

Говоря все это, Яван рассматривал Эржбету, как мужчины обычно рассматривают бывших любовниц — не особенно стесняясь, оценивая перемены, не проявляя энтузиазма. Что ей от меня нужно, думал он. По своему ли она почину здесь, или же опять неуемная Марьюшка задумала что-то?

Манера сидеть у Эржбеты была все та же — не женская и не мужская. Колени вместе, правая ступня отставлена назад и вбок. Нож, конечно же, в сапоге — неизменный, остро наточенный, в кожаных ножнах. Легкая прочная сталь и костяная, свинцом утяжеленная, рукоять.

Кожа на носу у Эржбеты облезла. Эржбета боится солнца. Я, веснушчатый рыжий Яван, тоже боюсь солнца.