– Значит, с тобой все в порядке? – уточнил он.

– Пока не знаю, – серьезно ответила Филиппа. – Отец говорит, что нет, а он все-таки мой отец. Не знаю, вдруг я на самом деле лесбиянка? Я позвала тебя, чтобы это проверить.

Дрисколл едва не сказал, что для этого ей следовало бы позвать другую девушку, но вовремя сообразил, что сейчас не самый подходящий момент для подобных советов.

– Сержант Дрисколл… – Филиппа снова начала плакать. – Сделай что-нибудь, докажи мне, что я не…

Ее руки коснулись его легко, как духи ночи, нежные пальцы скользнули по мускулистой шее. Дрисколл подсунул под ноги Филиппы сначала одну, потом другую руку и двигался вверх по упругой прохладной коже до тех пор, пока не коснулся полных ягодиц. Тогда он склонился над ней и стал целовать ее лицо, губы, глаза прямо сквозь водопад спутанных темных волос. Ее волосы изрядно мешали обоим, и Филиппа нетерпеливым движением отбросила их в сторону, после чего руки любовников вернулись на те же места, где им было так хорошо и уютно.

Невероятная и совершенно необъяснимая нежность вдруг заполнила Дрисколла. Это было тем более странно, что он слыл человеком суровым и жестким и никогда не испытывал ничего подобного ни к кому, если не считать его собственной жены.

– Мне никогда и ни с кем не было так хорошо… кроме моей маленькой женушки, – прошептал он.

– У тебя есть маленькая женушка? – спросила Филиппа, целуя его в подбородок.

– Была. Теперь она чья-нибудь еще.

– У меня еще не было ни одного мужчины, – шепнула Филиппа, – но я твоя вторая женщина.

Дрисколл не стал спорить.

– Выходит, ты девственница?

– Конечно. Настоящая девственница, как и всякая лесбиянка.

– Ну, это мы скоро исправим.

– Я надеюсь, – с тревогой сказала Филиппа. – О, сержант, я так надеюсь!…

Произошла небольшая заминка, пока Дрисколл сражался с платьем. Филиппа пришла ему на помощь.

– Там должна быть небольшая застежка, – подсказала она. – Сбоку. А потом нужно тащить через голову.

Пока Филиппа тихо лежала в ожидании, он осторожно снял с нее платье, бережно поднимая каждую руку и освобождая от шелестящего шелка прекрасное и спокойное тело.

Ничего подобного Дрисколл еще ни разу в жизни не видел. Его легкомыслие сразу куда-то испарилось, потому что все было очень серьезно. Встав на колени, он помог Филиппе перевернуться на живот и, расстегнув лифчик, просунул ладони туда, где они словно две чаши наполнились освобожденным атласом ее грудей. Дрисколл ласкал их, целовал длинную ложбинку позвоночника и, по мере того как губы его опускались все ниже и ниже, его руки тоже заскользили по стройному телу вниз и, задержавшись на мгновение на бедрах, двинулись дальше, зацепив по пути трусики.

Снова перевернув Филиппу на спину, Дрисколл понял, что за все его несчастья – за смерть тех троих, за проклятый глаз и утрату любимой жены – за все воздалось сторицей.

Филиппа, следя за ним сквозь паранджу черных волос, заметила изумление, появившееся на грубом солдатском лице Дрисколла. На мгновение его взгляд встретился с ее взглядом и, с трудом освободившись, принялся блуждать по холмистой равнине ее тела словно шаловливый весенний ручеек.

Потом сержант прижал сухие губы к ее коже и заскользил по проложенным глазами тропам: вниз по склонам холмов в тенистую долину между грудями, по крутому обрыву пупочной впадины, по плоскому животу в сырые жаркие глубины лона. Его язык словно улитка двигался вниз по внутренней поверхности левой ноги, поднимался вверх по правой, и так еще много, много раз, без конца. Когда Дрисколл оторвался от нее и привстал, Филиппа обхватила его жадными, нетерпеливыми руками и, едва не разорвав, стащила с него рубашку. Он снова склонился над ней, едва различимый в густых сумерках, но Филиппа рассмотрела его и снова всхлипнула.

– Господи, сержант, – прошептала она. – Моя дверца слишком узка. Я всегда это знала…

И, глухо вскрикнув, Филиппа заплакала.

– Я знала, знала, – рыдала она. – Моя дверца никуда не годится! Мне придется выйти замуж за карлика или гнома!

Дрисколл прижался к ней, и Филиппа почувствовала на своем животе его горячее тепло. Отведя в сторону ее длинные волосы, он снова поцеловал Филиппу, а она, действуя почти инстинктивно, потянулась за его рубашкой и, скомкав, затолкала себе под бедра.

Потом Дрисколл приподнялся на руках и, сдвинувшись чуть вниз, начал медленное наступление. Филиппа ахнула.

– Мне больно, сержант! – выдохнула она. – Больно!!!

– Совсем чуть-чуть, – ободрил ее Дрисколл. – Не бойся.

– Нет, нет, не надо!

Дрисколл не смог придумать никакого ответа. Вместо этого он слегка укусил ее за плечо и стиснул зубами грудь.

– Осторожней! Пожалуйста! – прохныкала Филиппа. – Мне все-таки нужен гномик, такой маленький-маленький гномик…

Дрисколл приблизился к самому ее уху и прошептал:

– Но ведь не для лесбийской любви, верно? Теперь ты это знаешь?

Филиппа обвила руками его голову и прижала к себе так сильно, словно хотела раздавить.

– Ну теперь же, теперь! – шептала она. – Пожалуйста, милый, теперь!

И это теперь настало. Филиппа вздрогнула от боли, но рифы страха остались позади, она успокоилась и, словно пловцы на теплой волне, они задвигались слаженно и уверенно.

– О, сержант, ты – настоящий негодяй! – простонала Филиппа.

Когда Дрисколл, держа под мышкой скомканную рубаху, возвращался в казарму, небо уже окрасилось в лиловый и бирюзовый цвета рассвета. Воздух был сырым и прохладным, и сержанту казалось, что он забирает излишний жар из его обнаженной груди, плечей и рук. Словно беззаботная обезьянка, Дрисколл бегом преодолел деревянный мостик, а потом запрыгал по земляным ступенькам, на ходу плюнув – и попав! – в лупоглазую жабу, раскорячившуюся на дне дренажной канавы.

Взбежав по лестнице на второй этаж бетонного здания казармы, Дрисколл сразу понял, что мальчики повеселились на славу. Койка капрала Брука – о чем ее мирно спящий хозяин и не подозревал – покачивалась на высоте пяти футов над полом, подвешенная на захлестнутых за стропила канатах. Повсюду, словно застигнутые шквальным огнем, в самых причудливых позах валялись рядовые. Одни задремали на полу, другие сумели добраться до коек, третьи потерпели крушение как раз на полпути между тем и другим. Большинство так и не рассталось с парадными костюмами, которые теперь были покрыты пылью и следами рвоты. Кое-кто продолжал любовно прижимать к груди недопитую бутылку, а Таскер храпел, не выпуская из рук нежно-розовый лифчик, захваченный им в качестве трофея. Бригг, так и не узнавший чего лишился, спал невинным крепким сном мертвецки пьяного человека.