Казалось, еще совсем недавно они отплыл г от волнолома гавани и перевалились через низкий борт китайской сампаньки, поставленной на якорь перед входом в бухту. Здесь они занимались настоящей, простой и примитивной любовью, не обращая внимания ни на воду, которая все еще стекала с их волос и тел, ни на мусор, прежде носившийся по гавани по воле ветров и течений и налипший теперь на их кожу. Отдавшись своим неутоленным желаниям, они резвились, как крольчата, барахтались, как щенки, и плоскодонка плясала на волнах маленького шторма, разбуженного их неистовой страстью.

Потом, опьяненные любовью, они отдыхали, чувствуя на всем теле синяки и ушибы, причиненные твердыми шпангоутами, но не замеченные в пылу страсти. Легкий ветер остужал их кожу и успокаивал боль, сампанька слегка покачивалась на волне, а на берегу перемигивались портовые фонари; лучи прожекторов и фары движущихся к гавани грузовиков стригли темноту, словно огромные ножницы; а еще дальше вставал город, залитый огнями неоновых реклам, тщившихся своей сумасшедшей морзянкой переплюнуть огромный рекламный щит, вспыхивавший то зеленым, то красным на башне небоскреба «Катай». Горели огни и на других лодках, стоявших на якорях и кланявшихся друг другу, словно люди, обменивающиеся любезностями на званом приеме, и только их сампанька оставался темной.

– Расскажи опять про «эни-мени», – неожиданно попросила Люси.

Бригг негромко рассмеялся в ответ.

– Ты должна была уже выучить этот стишок наизусть, – поддразнил он и легонько провел пальцами по векам ее раскосых глаз.

– Моя постараться, – серьезно откликнулась Люси. – Этот раз моя очень постараться.

– Хорошо, – сказал Бригг. – Слушай…

Эни-бени, мини-мом,

Сидит ежик под столом…

И Люси повторила за ним эту детскую считалку, а потом пропела ее своим тоненьким звонким голоском: «Сидит език под столом…» Ежик – а не «ниггер», потому что когда после обеда Бригг учил ее этому стишку на раскаленном золотом песке пляжа в Чанги, он как-то сразу запнулся на «ниггере» и заменил его «ежиком». Правда, Люси была не негром – она была китаянкой, и ее кожа была чистой и почти белой – гораздо более белой, чем собственная кожа Бригга – но он все равно поставил «ежика» на то место, где полагалось быть «ниггеру».

Бригг знал, что это Филиппа должна была лежать рядом с ним на носу плоскодонки, но никуда не мог деться от Люси – наивной, заботливой, щедрой Люси, которая полюбила его, распахнув перед ним свои секретные кладовые, полные самых изысканных наслаждений, какие профессиональные любовницы приберегают для тех, кого они любят всем сердцем, и кому никогда не приходится платить.

Бригг потянулся с такой силой, что захрустели суставы. Оживляя в памяти недавние часы, он поразился, насколько богатым и насыщенным был этот чудесный день, полный жаркого солнца и голубого моря в барашках волн. В Чанги они заплыли далеко от берега и, держась за руки, долго лежали в непрозрачной вязкой воде. Потом они ели китайского краба, и Бригг впервые услышал, как звенит колокольчиком чудесный смех Люси, когда, желая доставить ей удовольствие, он нырнул в воду, смешно дрыгая ногами в воздухе, а потом пробкой выскочил на поверхность.

Да, если б не ощущение вины, которое, несмотря на не сходившую с лица Бригга улыбку, продолжало подспудно терзать его, этот день мог бы стать самым счастливым в его жизни. Все было бы просто прекрасно, если бы не голос совести в его душе, из-за которого Бригг чувствовал себя, как человек, притворяющийся веселым и беспечным у постели безнадежно больного родственника, который еще не знает, что скоро умрет. И как ни старался Бригг забыться, что-то продолжало напоминать ему, что рядом с ним – его Люси, а не просто посторонняя молодая девушка.

Бригг сжал пальцы в кулак, подсунул его под голову и, упираясь подбородком в грудь, посмотрел на узкое, стройное тело Люси. Она завертела головой, по-прежнему лежавшей у него в паху, и ее волосы нежно защекотали его кожу. Сбоку Люси выглядела совсем молоденькой и не до конца развившейся, а миндалевидные темные глаза над высокими скулами идеальной формы только подчеркивали ее девическую свежесть и красоту.

– Биг, – сказала она, – расскажи еще одна считалка, такая как «эни-мени».

– Это стишки для самых маленьких детей, – негромко отозвался Бригг.

– Тогда расскажи стишок для старые люди. Какая у них считалка?

Бригг попытался вспомнить, какие считалки бывают у старых людей. Специально для Люси ему хотелось подобрать что-нибудь простенькое.

– Я знаю один коротенький стих, – сказал он, отрывая взгляд от звездного неба.

– Он простой? – с тревогой спросила Люси. – Он должен быть маленькие слова, чтобы моя поняла. Маленькие и простые, как звезды.

И Бригг прочитал ей такое стихотворение:

Наш мир – чудесный уголок,

Но как его понять?

Прекрасны розы, но шипы

Мешают их сорвать.

Стихи Люси понравились. Она решила, что они не просто красивы, а что в них заключена высшая мудрость, и тут же, запинаясь и путаясь, попыталась их повторить. Потом над водой пронесся прохладный ветерок, заблудившийся в темноте и спешащий домой. Он коснулся их обнаженных тел, и они, глянув через борт сампаньки, увидели, что город уже затих. Пора было собираться и им.

Бригг не виделся с Люси три дня и решил записать для нее понравившиеся стихи, чтобы она смогла быстрее их выучить. Он успел написать только три строчки, когда его вызвали в соседнюю казарму получить почту. Вернувшись, он обнаружил, что Таскер завершил стихи такой строкой:

Наш мир – чудесный уголок,

Но как его понять?

Прекрасны розы, но шипы

Впиться в ладонь хотять.

А Филиппа, у которой до той первой, тревожной ночи не было ни одного мужчины, не знала теперь, что ей делать с двумя. «Один – для одной вещи, – логично рассудила она, – а другой – для другой». Ей и в голову не пришло, что Бриггу нужно нечто большее, чем целомудренные объятья, и что Дрисколл стремится к чему-то, что выходит за рамки древнего как мир инстинкта, какими бы чувственными наслаждениями он ни был богат.

В ее колоде было всего две карты, но Филиппа, с которой никогда не случалось ничего простого, ухитрилась пойти не с той.

Каждый первый понедельник месяца специальная команда отправлялась в окрестности гарнизона стрелять собак. Лучшими охотниками в Пенглине считались сержанты Дрисколл и Любезноу, обнаружившие редкостный талант разить этих мерзких тварей наповал, посылая смертоносную пулю прямо в середину грязно-белой, бурой или желтоватой шкуры.

Сержанты возглавляли небольшие отряды из трех человек. На двух приземистых полуторатонных грузовичках они прочесывали местность вокруг гарнизона или мчались по дорогам, ведущим к китайской деревне и к городу, истребляя псов на всей подконтрольной территории. Отстреливать полагалось только бродячих собак, то есть тех, на которых не было ошейников. Именно они, беспрепятственно плодясь и размножаясь в окрестных зарослях,