– Надеюсь, – хмыкнул Нестеров.

– Ребят, а увольнять людей все равно придется, – напоследок бросил Керимов. – Надо прошерстить по отделам и избавиться от самых строптивых или тех, кто может о чем-то догадываться.

Следующие три недели, пока шел аудит, превратились в сущий ад. На пятый этаж, в финансы, нас вызывали по два раза в день – утром и вечером. Каждый такой вызов воспринимался как прелюдия к увольнению. Мы провожали друг друга, как безнадежные больные провожают соседа по палате за результатом последнего анализа. Львова мы практически не видели, каждый день он проводил в многочасовых беседах с Аликом. Лишь изредка дверь кабинета Львова открывалась, чтобы пропустить секретаршу, несущую очередную чашку кофе или стакан воды. Лица секретарш были преисполнены готовности: немедленно осудить «бывшего начальника», если бы за секунды, проведенные в кабинете, их уши уловили фразу, звучащую как приговор; и немедленно поддержать, скажи Воперович что-то вроде «я и не сомневался, что в вашем департаменте все в порядке». Мы следили за их лицами как за барометром грядущих перемен, но ничего определенного они не выражали. Это означало лишь одно – копать будут дальше и глубже.

За первую неделю, после встречных проверок, аудит выявил, что несколько мерчандайзеров, один из которых работал в моем отделе, регулярно «занимали» деньги из выручки. Забирая наличные у клиента, они клали деньги в карман, превращая того в злостного неплательщика. Через несколько месяцев клиент наконец «расплачивался», и история повторялась уже с другой торговой точкой. Иногда деньги возвращались постепенно, частями, чтобы у менеджеров не было оснований останавливать отгрузку товара. Честно говоря, мы крайне редко прибегали к такой мере: план требовал увеличения продаж, а долго расплачивающиеся клиенты никого не удивляли. Финансовая дисциплина в лесу российской торговли была редким зверем.

Вторая неделя принесла новости о том, что двое подчиненных Евдокимова восемь месяцев подряд отгружали товар с максимальной скидкой в павильоны, которые, согласно карте клиента, принадлежали крупной розничной сети. На самом деле хозяевами торговых точек были родственники этих ушлых ребят. И в общем, платили павильоны исправно, но никаких скидок, а уж тем более квартальных бонусов таким клиентам не полагалось. Стоит ли говорить, что подобные открытия еще больше распаляли проверяющих, убеждая их в правоте подозрений. К середине месяца аудиторы уже общались с нами как с потенциальными уголовниками. «Ну что, еще пара дней, и документы на тебя пойдут в СБ». Эта угроза не озвучивалась, но каждый раз подчеркивалась визуально. Аббревиатура «СБ» звучала в хлопке папки с отчетами, в скрипе ручки, которой аудитор заполнял свои формы, в визге выезжающих ящиков его стола. Особенно четко она слышалась при перелистывании кассовых ордеров на получение наличных: эсбэ, эсбэ, эсбэ, эсбэ, – шуршали листы…

Но все это были цветочки. Признаться, сначала мы не оценили всю степень въедливости аудиторов, поэтому теперь с каждым днем и каждым подобным случаем паника возрастала. Мы завели себе вторые сотовые, зарегистрированные на знакомых, чтобы вечерами выяснять друг у друга, «как прошло», всякий раз трепеща в ожидании долгой паузы и ответа: «пиздец»…

Следствием такого прессинга стало всеобщее недоверие. Каждый боялся, что сосед не выдержит, сломается, обложенный ворохом доказательств, во всем признается и завалит команду. За обедом мы отрабатывали возможные варианты вопросов, шерстили свои клиентские базы в поисках тонких мест, проводили разъяснительные беседы с менеджерами, увольняли неблагонадежных и способных к воровству. Последних нам, жуликам, было особенно жалко. Стоит сказать, что аудиторы были несколько удивлены начавшимися сокращениями в департаменте. Проснувшаяся у Львова тяга к экономии и сокращению штатов лишь подчеркивала, что дела здесь творятся мутные. Он было опомнился и призвал нас не воспринимать его слова буквально, не проводить сокращение издержек такой ценой и остановить процесс, чтобы не нагнетать панику, но куда там! Об издержках тут никто и не думал, мы просто спасали свои шкуры. В результате наших трусливых репрессий на улице оказалось девять человек из пяти отделов. Я уволил двоих, и это не вызвало у меня даже минутной жалости – так я был испуган.

Дошло до того, что мы уговорили кладовщика, отвечавшего за «белорусскую схему» уйти в отпуск. Его стенания и ссылки на «не сезон» и «нет денег» были подкреплены угрозами грядущего увольнения за воровство и некоторым количеством наличных. В общем, мы закрывали явки, жгли документы, меняли пароли. Сдается мне, надави они на нас еще больше, мы начали бы убивать свидетелей, забивая их до смерти резиновыми наборами «Молодой штангист» или «Ученик столяра».

Страх довел нас до того, что мы постоянно держались вместе, чтобы никто не ускользал из поля зрения. В рабочее время мы почти всегда находились в офисе, после работы зависали в барах, кафе, клубах и дискотеках. Даже на выходные мы слонялись по городу или оседали в кабаках как группа попавших на пересдачу студентов. Пили очень много, перестав замечать, когда заканчивается обед и начинается ужин. Малые и средние дозы алкоголя практически не брали. Если бы не вызовы к аудиторам, мы пили бы и днем на работе, ну а по вечерам мы уже привычно доставали «Dewars» из нижнего, заваленного барахлом ящика стола. Вначале я делал это максимально скрытно, но продолжись проверка еще хотя бы месяц, допускаю, что перестал бы стесняться окружающих. В одно прекрасное утро я поймал себя на том, что путаю утреннее похмелье с депрессией. Я чувствовал себя, как скомканная простыня, пропитанная тревожным потом паникера…

Вследствие начинающегося алкоголизма наши забавы становились все более и более быдланскими. Мы вплотную приблизились к отдающей шизофренией офисной формулировке «мы умеем весело работать и весело отдыхать». Наша компания трижды дралась в боулингах (один раз пришлось откупаться от ментов), дважды мы были выставлены из бара, потому что Нестеров и Керимов нажрались как сволочи и требовали игравшую там группу немедленно пустить их на сцену, поскольку, как им казалось, люди для того только и пришли в бар, чтобы послушать, как эти две свиньи исполнят композицию Розенбаума «Черный тюльпан».

Начались коллективные пятничные поездки на «тихие дискотеки», где с легкой руки и под присмотром лихорадочно дрожавших глаз Загорецкого мы начали нюхать кокаин и исступленно дергаться с вставленными в уши «стрекозами», транслирующими бит твоего личного плейера. Я всегда удивлялся тому, каким образом окружающим, каждый из которых слушал свою собственную мелодию, удавалось так синхронно попадать в ритм моей. Или подобная слаженность достигалась исключительно за счет стимуляторов? Или эти танцы глухих просто казались мне синхронными? Меня хватило на два раза, каждый из которых заканчивался рвотой и дикой головной болью по утрам. «Слабые сосуды», – объяснял Загорецкий. По воскресеньям Нестеров ввел добрую традицию ездить в сауну с проститутками. Мы все делали вопреки здравому смыслу: вместо того чтобы экономить в преддверии увольнения, мы отчаянно просерали деньги, словно своими бездумными тратами пытались избавиться от злой кармы аудита. Мы действительно стали одной семьей. Семьей, в которой все друг от друга дико устали.