вальяжно, но я замечаю, как внимательно он на меня смотрит. Буквально ощупывает глазами, изучая реакцию. Это выдаёт в нём человека серьёзного и профессионального, а не паркетного интригана.

Советник юстиции — это практически подполковник. Откуда он на мою голову такой взялся? Понятно, что не сам поболтать зашёл. Товарищ Игнатов поспособствовал.

Такая высокая должность в данном случае, это даже хорошо. Не по чину ему подобной ерундой заниматься, даже если здесь личные честь и достоинство гражданина Орловича затронуты.

В таких чинах он должен разбойников и душегубов колоть, а не сопливому подростку пальчиком грозить. Значит, занимается он этим не по приказу, а по личной просьбе. Можно сказать, факультативно. Без протокола.

Удивляется советник, хоть вида и не показывает. Он от меня ожидал другой реакции. Что я сейчас от его слов сомлею и начну слёзы кулаком по щекам размазывать: «Дяденька, не трожьте, я больше не буду». А я тут выпендриваюсь сижу. Еще и имя спросил, что совсем, по его мнению, дерзость несусветная.

Всему своё время, думаю я. Под конец разговора обязательно испугаюсь, чтобы Игнатова успокоить. А пока, кроме синего мундира со звёздами, у товарища прокурора против меня ничего нет. Поэтому стоит его ещё послушать, вдруг что-то интересное расскажет.

— Интересно, получается, — говорю. — Я ещё даже ничего не предпринял, а вы уже сигнал получили. Это у нас профилактика правонарушений до такого уровня дошла? Можно посмотреть, что у граждан в голове делается?

— Не ёрничай! — улыбка с лица советника пропадает. — Забыл, где находишься? Ты не в школе, и я тебе не классный руководитель. Ты на мой первый вопрос не ответил, так я поясню. Клевета — это уголовно наказуемое деяние. Ответственность по этой статье, между прочим, с 16 лет наступает. Так что ты вполне под неё подпадает. А грозит по ней, между прочим. До 5 лет лишения свободы.

— В тюрьму людей суд сажает, — наглею, — а у нас, как известно, самый гуманный суд в мире. В суд и свидетелей вызывают, и доказательства там рассматривают. Оно по этому делу вам надо?

— Умничаешь? — хмурится прокурорский. — Забываешь, что дело до суда прокуратура готовит? Если вдруг так получится, что это дело возникнет, им непременно буду я заниматься. Прими это — как данность. Я буду решать, какие доказательства важны, а какие нет. — Белоглазов наклоняется вперёд, впиваясь в меня глазами. — Могу вообще определить, что ты опасность для общества представляешь. Вдруг ты, узнав что все лживые инсинуации в адрес гражданина Орловича не достигли цели, решишь с ним лично счёты свести? И, на основании этого, я могу тебя в следственный изолятор до суда отправить! Знаешь, что это такое⁈ После него колония раем покажется!

Советник, произнося эту тираду, постепенно повышает голос, так что на последних словах он на меня орёт.

Так страшно, что аж неправдоподобно. Здесь Романович через край хватил. Я окончательно понимаю, что нет никакого дела. Даже заявления от Орловича нет, и, вполне возможно, он вообще ничего о происходящем не знает.

Мне просто объясняют, что если сунусь, то хуже будет. Даже если добьюсь справедливости и обвиню Орловича в плагиате, дело спустят на тормозах.

Конечно, для него это будет неприятно. Репутационные потери, так сказать. Хотя многие деятели искусства — народ такой, что хоть ссы в глаза, всё божья роса.

А вот мне в случае проигрыш грозит уголовное дело. Реальный срок даже в таком варианте вряд ли светит, но даже условная судимость может поставить крест на любой дальнейшей карьере.

Это не девяностые, когда народ едва из зоны выходил и сразу в депутаты лез. Здесь судимость — это клеймо на всю оставшуюся жизнь. К серьёзной работе с таким уже не подпустят.

Так что намёк прозрачен: «Не ломай себе судьбу, парень, прикинь, стоит ли оно того?»

Вот такой стандартный метод кнута и пряника. Только вот пряник чересчур тощий, а с кнутом переборщили.

Вот теперь самое время пугаться. На этого прокурора внимания обращать не стоит, он здесь вообще в роли «специально приглашённой звезды». Ничего личного у нас с ним. Пусть остаётся уверенным, что своё представление отработал на пять.

— Что же мне делать? — спрашиваю, вроде как в растерянности. — Мне ведь тоже вопросы задают. Интересуются, как моя работа в журнал попала. Её ведь много народу видело.

— Тут уж сам выкручивайся, — покровительственно говорит Белоглазов. — И не переживай особо по этому поводу. Их вопросы дальше вашего райцентра не уйдут. А вот ты можешь уйти, если поступишь правильно. У тебя вся жизнь впереди, карьера, успех… Если ты в семнадцать сделал снимок, который привлёк внимание уважаемых людей, представь, какое будущее тебя ожидает.

Улыбка возвращается на его физиономию. Кнут можно отложить в сторону и теперь поманить пряником. И ведь правда умеет с людьми работать. Как он мягко: не «спёрли», а «привлёк внимание». Вроде как мне это даже польстить должно.

— Я могу идти? — спрашиваю совсем уже грустным голосом.

— Иди, — напутствует советник. Поразмысли хорошенько и поступи правильно.

* * *

Слово «Папараццо», придумал Феллини. Такую фамилию он дал своему персонажу в фильме «Сладкая жизнь». Уличному фотографу, охотнику за знаменитостями. Я, как и большинство людей, знаю это, хотя не смотрел Феллини.

Феллини, на мой взгляд, вообще не может смотреть ни один нормальный человек, кроме, пожалуй, «Репетиции оркестра». С этим режиссёром у меня особые счёты. В юности, когда фильмы ещё смотрели на видеокассетах, я поссорился из за Феллини с очень симпатичной девушкой из театрального.

С огромным трудом нашёл ей кассету с фильмом «Восемь с половиной». На совместном просмотре уснул через двадцать минут и был с позором изгнан из её квартиры. В следующий раз принёс Тинто Брасса, сказал что «артхаус». Свидание прошло куда веселее.

Я никогда не любил «охоту с фотоаппаратом», хотя в своё время в ней поучаствовал. Стрингерство, это всегда съёмка тех людей и событий, которых в этом конкретном месте быть не должно. Вовсе не обязательно пьяных звёзд, которые крушат чужие машины у загородных клубов.

Иногда политиков, иногда военных. Иногда людей, которые вообще непонятно чем занимаются, пока не попадут на фото.

Эти люди не хотят, чтобы их заметили. К ним не всегда можно приблизиться, потому что их нежелание общаться может закончиться не только разбитой камерой, но и сломанной шеей.

Так что нужные навыки у меня имеются. И сейчас мне очень хочется поохотиться на крупную дичь.

Украсть чужую работу — грех значительный, но понятный. Не совладал с собой. Бес попутал. В чьей-нибудь большой христианской душе, он даже может вызвать сочувствие. Мол, вон как мужика прижало. Неспособен больше своё создавать, вынужден чужое тырить. Несчастный человек.

Я к всепрощению не склонен, но до сих пор придерживался в своих планах конвенциональных методов. Но