подвели к подножию трона, мы приветствовали друг друга, и когда я снова поднял голову и посмотрел на Соломона, то увидел перед собой человека с довольно длинными руками, хотя и несколько худощавого телосложения, возлежавшего на троне с вялым, почти равнодушным выражением лица, и слегка нездорового вида из-за раннего часа.

Но, за исключением двух других, его лицо было самым красивым из всех, что я когда-либо видел. Одним из двух других был тот, кто много веков спустя смотрел на меня с креста на холме, примерно в двух сотнях метров от того места, где сейчас стоял я, а второго я видел на трибуне проповедника в храме Мекки.

Бледная, чистая, смуглая кожа, черты лица четкие и тонкие, гладкий лоб, скорее высокий, чем широкий, и глубокие мягкие темные глаза, полные невыразимой усталости — отражение души мудреца, который, подумав обо всем, что может вместить ум человека, и вкусив все, что может дать ему богатство земли, сказал в качестве последнего слова, что все это суета; длинная, черная, шелковистая борода и усы, под которыми пара почти женских губ улыбалась ласково и вместе с тем печально. Таким я запомнил мудреца Соломона.

Слабая вспышка любопытства мелькнула в его глазах, когда он посмотрел вниз на нас — на меня, одетого в удивительную белую кольчугу, со стальным с золотом шлемом, возвышавшимся на добрую пядь над самым высоким из его стражников, и на Циллу, единственную женщину под вуалью в зале, стоявшую рядом со мной, сверкающую золотом и драгоценными камнями и все же скрывающую свое самое большое украшение, так как по моему совету она на время спрятала свои великолепные золотисто-рыжие волосы под льняным чепцом.

Что до царицы, то она сидела на троне прямо, сжимая руками подлокотники из слоновой кости, в той же позе, в какой я увидел Илму в тот памятный день в зале цитадели Армена, и пристально смотрела на меня широко открытыми глазами из-под высокого белого лба, который был нахмурен, как будто чудесная загадка нашего присутствия поражала и ее своей неземной тайной. Но вскоре царь заговорил со мной по-ассирийски самым ласковым голосом, который я до сих пор слышал, если не считать женских уст:

— Добро пожаловать ко двору Великого царя! Ванея сказал, что ты желаешь видеть меня и выслушать мое суждение о деле, которое оказалось слишком трудным для твоего понимания. Также я приветствую твою спутницу. Она, по-видимому, из далекой страны, о которой я не слыхал и в которой, несомненно, принято, чтобы дамы появлялись перед царями в вуали. Говори же, и если моя бедная мудрость, о которой доброжелательные придворные отзываются слишком высоко, сможет помочь тебе, то она к твоим услугам.

— О, царь, живи вечно! — воскликнул я, снова отдавая ему честь и используя форму приветствия, которая тогда была обычной в подобных случаях и которая, хотя он этого и не знал, имела такой горький смысл в моих устах. — Вопрос, относительно которого я хотел бы услышать голос твоей мудрости, состоит в следующем:

Иштар из Арбелы, богиня любви и красоты, послала на землю свой образ в смертном обличье, и женщина, которую она сотворила, была прекраснее всех дочерей человеческих. Увидев ее, отец зла Иблис, завидуя искусству богини и опасаясь, как бы сердца людей не отвернулись от него при виде такой необыкновенной красоты и совершенной чистоты, сделал другую женщину, настолько похожую на дочь Иштар, что луна и ее отражение в спокойном озере в полночь не более похожи, чем эти две женщины.

И в это ее прекрасное тело он вложил частицу своей гнусной сущности, чтобы добро в одной было уничтожено злом в другой, и люди по-прежнему говорили бы, что зло может обитать в таком же прекрасном облике, как и добро. Теперь я хотел бы спросить моего господина царя, как тот, кто окажется по какой-то удивительной случайности в присутствии этих двух женщин, должен решить, кто из них зло, а кто добро?

Когда я закончил, наступила короткая тишина. Я посмотрел на царицу. Она сидела все так же недвижимо и прямо и смотрела на Циллу такими горящими глазами, что казалось, она вот-вот сдернет вуаль, скрывавшую лицо моей спутницы. Царь же улыбнулся и, махнув в сторону Циллы рукой, на которой сияло таинственное кольцо, открывавшее ему, как говорили, все тайны, проговорил ровным мягким голосом:

— Никогда еще не было (и не будет) загадки, в которой женщина не была бы в какой-то мере или тайной, или ответом. В форме притчи ты рассказал историю той, что стоит рядом с тобой, и какой-то другой женщины, но ты рассказал не все, и я не буду пытаться ответить на твой вопрос, пока не узнаю больше. Продолжай и расскажи мне, кем и чем были эти две смертные женщины.

— Те, кто говорил о мудрости царя, были правы. Теперь я скажу больше, если уши царя открыты, — ответил я, на этот раз на том магическом языке, на котором я произнес первые слова на свете.

Веки Соломона резко поднялись, и легкий румянец залил его щеки, когда он ответил на том же языке.

— Уши царя и жреца Салема и помазанника божия всегда должны быть открыты для слов, произносимых на священном языке! Еще раз прошу, продолжай, ибо теперь я знаю, что ты хочешь сообщить нечто важное.

Как можно короче я рассказал историю Циллы и Балкис, а также рассказал о себе в той мере, в какой это касалось Циллы. Когда я закончил, он заметил, не глядя ни на одну из них:

— Ты был бы мудрее, если бы последовал совету своей Циллы и сбежал с ней в пустыню. Но сердце твое горячо, и кровь твоя молода, и ты еще не познал тщеты земной роскоши и богатства. Ты пойдешь навстречу опасностям, чтобы полуправить с ней на небольшом клочке земли, когда она готова была дать тебе империю более обширную, чем весь мир. Ты сделал свой выбор, и мои слова не убедят тебя изменить его.

Царица юга, которая сидит рядом со мной, не понимает ассирийской речи, и поэтому смысл твоей притчи не дошел до нее. Поэтому я снова расскажу твою историю на еврейском языке, чтобы она и все могли понять, потому что ее язык и наш очень похожи.

Но я скажу только, что ее сестра-царица была похищена и увезена пиратами с аравийского берега и продана в рабство в Тире, как ты и сказал. Потом пусть царица Цилла откроет лицо — и тогда мне не нужно будет