Еще один человек сидел в шляпе, но был так занят флиртом с толстой женщиной, что было трудно поверить, что он пришел в закусочную с какой-то другой целью. Господин тот потянулся в это мгновение к большому аквариуму и вытащил из него рыбку. Затем приблизил к декольте своей спутницы, а она прижала бьющуюся тварь между освобожденными от бюстгальтера мощными грудями. Тогда мужчина с диким возгласом погрузил руку в обширный бюст и вытащил рыбку под слабые аплодисменты нескольких пьяниц и упавшего мандолиниста. Аплодисменты был слабыми, потому что женщина представляля этот номер больше двадцати лет и все завсегдатаи грязных пабов знали его очень хорошо. От него она взяла в конце концов свое прозвище — «Анна Золотая Рыбка». Моку также не было чуждо это игривое «грудастое чудо», а в любителе ловли рыб он безошибочно узнал криминального вахмистра Курта Смолора, новоиспеченного алкоголика.

Мок выплюнул на пол глоток мерзкого пива, которое слегка отдавало бензином, закурил папиросу и дождался, когда Смолор его увидит. Это вскоре произошло. Смолор, возвращаясь от аквариума, посмотрел весело на трех мужчин, которые на него внимательно смотрели, и в один миг потерял все хорошее настроение. Мок встал, миновал Смолора без слов и пошел в сторону туалетов, которые находились в темном закутке, заставленном ящиками с пивом и водкой, а заканчивающемся массивной дверью. Мок открыл ее и оказался на микроскопическом дворе, на дне темного колодца, стороны которого составляли лишенные окон szczytowe стены трех особняков. Он наклонился и поднял лицо к пасмурному небу, откуда очень медленно летел белый пух. Через минуту рядом с ним стоял Смолор. Вирт и Цупитца остались в закусочной, в соответствии с приказом советник, который не желал никаких свидетелей во время разговора с подчиненным. Мок положил Смолору руки на плечи и, несмотря на бьющий от него острый запах алкоголя, приблизил к нему лицо.

— У меня был тяжелый день. Ночью ушла от меня жена. Мой близкий подчиненный, который должен был следить за ней, не сделал этого, потому что пил. Единственный человек, которому я доверял, не выполнил моего тайного приказа. Взамен за это он нарушил торжественный, данный в костеле, обет воздержания.

Мок не выдержал водочного запаха, отошел от Смолора и всунул ему в рот папиросу. Вахмистр качнулся вперед и назад и упал бы, если бы его плечи не нашли опору в кирпичной стене.

— Моя жена обманывала меня. Мой друг должен что-то об этом знать, но он не хочет мне признаться, — продолжил Мок. — Но теперь он расскажет мне все, включая то, почему он начал пить.

Смолор провел пальцами по лицу и отряхнул со лба влажные от снега пряди волос. Он напрасно пытался их зачесать. Его лицо было без выражения.

— У меня сегодня был тяжелый день, — голос Мока переходил на шепот. — В моих тисках была одна цыганка, некие гардеробщик, шлюха и бандит. Я устал и скучно шантажировать людей. Не заставляй меня это делать. Я буду чувствовать себя паршиво, когда начну давить на кого-то, кто есть или был близок. Избавь меня от этого, прошу…

Смолор хорошо знал, что шепот Мока предвещает более высокую степень допроса — представление аргументов не для опровержения. Воспоминание о Франциске заставило Смолора понять, что у Мока такие аргументы есть.

— Таак, — пробормотал он. — Оргии. Барон фон Хагеншталь, Элизабет Пфлюгер и ваша жена. Они с бароном и друг с другом. Кокаин.

Разум Мока в трудных ситуациях искал опоры в том, что постоянно и нерушимо. Он вспоминал свои лучшие годы молодости: университет, старых, седых, вечно ссорящихся профессоров, запах промокших пальто, семинары, на которых дискутировали на латыни, и целые страницы выученных на память древних виршей. Вернулось одно место из Лукреция, в котором говорилось о «пылающих стенах мира». Теперь пылала стена, окружающая двор. Кирпичи, на которые он опирался руками, пылали, а снежинки падали ему на голову, испаряясь на нем как капли расплавленного масла. «Лукреций писал в другом месте, — подумал Мок, — о любви как о трагическом и вечном неисполнении. О любовниках, которые кусают друг друга, чтобы через некоторое время снова мечтать о повторных укусах». Вспомнил историю безнадежно влюбленного римского поэта, одного из первых poetes maudits (проклятые поэты), который покончил с собой в возрасте сорока четырех лет. Он думал о своих сорока четырех годах и о маленьком пистолете «вальтер», оттягивающем внутренний карман пиджака. Мир пылал, а между flammantia moenia mundi[13] стоял окруженный муж, жалкий рогоносец, несчастный и бесплодный манипулятор.

— В бассейне, — продолжал далее Смолор. — Горилла барона схватил меня. Мне пришлось раздеться. Гимнастический зал. Лестницы. Там сделали мой снимок. Я голый с членом в лапе. Потом на фоне тех же лестниц ваша жена с открытым ртом. Они сказали: «Прекратите следить, иначе Мок получит фотографию. Фотомонтаж. На нем его жена и ты…»

Мир пылал, любовники откусывали друг другу губы, вульгарные жены изменяли мужьям в бассейнах, музыкальные блондинки с нежным детским голосом преклоняли колени перед ищущими возбуждения аристократами, а друзья забывали о своей дружбе. Мир пылал, а Лукреций — певец огня — употреблял какой-то наркотик, который должен был его сделать более привлекательным для холодной избранницы и который в то же время был причиной его безумия. Мир пылал, а равнодушные боги сидели апатично, безучастно и бессмысленно в роскошных междумириях.

Мок достал «вальтер» и приложил к залепленных снегом волосам Смолора. Тот повернулся лицом к стене. Мок взвел курок. В жалкой комнате рыжеволосый малыш ел манную кашу. «Он убьет папу?» — спросила по-чешски молодая цыганка. Мок спрятал обратно револьвер и сел на снег. Он был пьян, в кармане пальто он чувствовал вес «вальтера». Темный колодец медленно покрывал ковер снега. Смолор ждал исполнения приговора, а Мок лег на землю и прижал к ней лицо. Через пять минут он встал и заставил Смолора развернуться. Подчиненный дрожал от страха.

— У меня с ней ничего не было. Это фотомонтаж, — прохрипел он.

— Послушайте меня, Смолор, — Мок отряхнул снег с пальто, — прекратите пить и продолжайте следить дальше за фон Хагеншталем. Возможно, моя жена будет сама с ним контактировать. Даже если барон вас заметит и выполнит угрозу, можете быть спокойны. Я просто получу фотомонтаж. Я уже об этом знаю и не причиню вам вреда. А теперь протрезвейте и идите шаг за шагом за бароном фон Хагеншталем. Это все.

Смолор сумел зачесать пальцами волосы, застегнул пиджак, поправил перекошенную шляпу и зашел в забегаловку. В темном коридоре его остановила мощная рука Цупитцы. Вирт вышел во двор и приблизился к Моку.

— Отпустить его? — спросил он.

— Да, не нужно за ним следить. За ним будет следить собственная совесть.

Вирт дал Зупитце правильный знак.

Вроцлав, понедельник 9 декабря, семь утра

Всю субботу и пол воскресенья шел снег. Город был покрыт легким, покрывающим все саваном. Вместо стука копыт запряженных кляч вроцлавяне слышали легкий шум скользящих по улицам саней, вместо стука по тротуарам дамских туфель — поскрипывание снега, вместо хлюпанья грязной воды — сухой треск мороза. Стекла покрылись ледяным кружевом, дымоходы гудели копотью, конькобежцы мчались на водохранилище около здания Силезского Регентства, слуги чистили снегом ковры, а кучеры выделяли горелый запах. Днем в воскресенье прекратилась метель. Ударил мороз. Легкие и толстые пласты снега разбились на толстые и твердые куски. Их чистые поверхности стали разрезаны собачьей мочой и испачканы конскими фекалиями. В переулках возле Соляного Рынка бездомные выбирали место, в котором хотели умереть, а преступники закрывались в своих безопасных, теплых и вонючих притонах между Нойвельтгассе и Вайсгербергассе. В газетах писали об аферах Вилли Ванга, который, одетый в мундир гусара, грабил и влюблял в себя служанок и замужних дам, и о двух страшных, причудливых убийствах. Их совершивший интересовал только журналистов и собрал уже несколько психологических характеристик.