— Перушк могла устроить цирк с обмороком, — пробормотал неубежденный Мок. — И обеспечить себе отличное алиби… Во время войны не было недостатка в симулянтах с фальшивыми свидетельствами…

— Не преувеличивайте, — разозлился Мюльхауз.

— Перушка симулировал во время войны, чтобы двенадцать лет спустя иметь алиби после убийства Гейссена! Вы слишком подозрительны.

— Жаль, что только на работе… — Мок закурил папиросу и выпустил аккуратное кольцо. — В этом борделе почасовая оплата. Сколько времени прошло, прежде чем Гейссен истек кровью? — спросил он Лазариуса.

— Мужчина после разреза тазобедренной артерии истекает кровью примерно через пять минут, — ответил патологоанатом.

— Убийца имел таким образом, — продолжил Мок, — десять минут, чтобы оглушить обоих, заткнуть Гейссена, повесить его головой вниз, разрезать ему артерию, а затем перерезать горло девушке. Настоящий Блицкриг. Однако его нужно провести через четверть часа, когда клиент достаточно разойдется, чтобы забыть о мире божьем…

— Правда, так долго это занимает? — прервал Мюльхауз с саркастической улыбкой.

— Значит, убийца начал действовать в четверть седьмого, когда Гейссен резвился с четверть часа, — Мок пропустил замечание Мюльхауза. — Сделал свое в течение десяти минут, а потом ждал, пока жертва истечет кровью. Пять минут. Потом он ушел.

— Как?

— Так, как вошел — через окно.

— Я осмотрел лужайку. Никаких следов на снегу, который тверд, но не тронут. Под окном номера есть небольшой сугроб. Нетронутый.

— Это мог быть какой-то клиент борделя, который проскользнул в комнату девушки. В воскресенье тут, как правило, много клиентов, и кто-то из них мог спрятаться, не обращая внимания охранника…

— Может, и правильно, но как он вышел? Франц Перушка утверждал, что не сомкнул глаз, — Мюльхауз встал и застегнул пальто. — Ваш сценарий, кроме того входа и выхода через окно, выглядит правдоподобно. Но у меня сегодня нет похмелья, а несмотря на это, что-то тоже не понимаю: почему убийца ждал на кровотечение? Ведь после пересечения артерии привязанный головой вниз человек в любом случае умрет. Тогда почему этот ублюдок ждал, когда Гейссен истечет кровью? С чего вы это взяли?

- Вы учитывайте это, — Мок держал в руках листок из календаря. — Если это тот же психопат, что убил Гельфрерта и Хоннефельдера, то он должен поступать похожим способом. Тем двум листок прицепил после смерти. Это не подлежит сомнению. Теперь пришлось ждать, пока жертва умрет. Потом он вышел, скрылся в коридоре, например, за портьерой, и подождал, пока Франц напомнит клиенту, что его время миновало. Об обязанностях охранника знает каждый посетитель борделя…

— Правда? — Мюльхауз приминал табак в чубуке.

— Да, господин директор, убийца должен был бывать в борделях. Он подождал затем прихода охранника, его вторжения в комнату, а потом выскользнул тихо из здания.

— Вы начинаете разумно мыслить, Мок. — Мюльхауз посмотрел на Лазариуса. — Доктор, как долго длится похмелье?

— После портвейна довольно долго, — сказал Мок в задумчивости.

Вроцлав, понедельник 9 декабря, девять утра

Мок влился в толпу, клубящуюся между киосками на Ноймаркте. Он посмотрел на часы. У него был еще час до отправления поезда до Берлина. Он хотел провести его в компании бутылки кизиловки, которая приятно оттягивала правый карман пальто.

Вокруг он слышал крики самодовольства и ожесточенного торга. Он прислонился к стене стоящего в центре площади фонтана и — подобно тому, как возвышается над ним Нептун — с иронией наблюдал за торговцами. Толстый и красный от мороза лесник в кепке, украшенной эмблемами милицких лесов фон Мальцанов, расхваливал в силезской немчине продаваемые им рождественские венки и собирал заказы на елки. В соседней будке крепкая силезка, чья мощный зад прикрывали бесчисленные полосатые юбки, спорила по-польски со своим невысоким и тонким мужем, улыбнувшимся заискивающе какой-то служанке и втиснувшем ей в руки плетеную корзину с откормленным гусем. Рядом усатый пекарь широкими движениями указывал на спиральные пирамиды выпечки, заснеженной глазурью и присыпанной маком.

Мок погладил кизиловку, остановился возле силезской будки и с удовольствием вслушивался в шелест польской речи. Софи умела хорошо подражать полякам. Однако она не делала этого охотно, заявляя, что у нее болит рот от постоянного натяжения. Поляк, не обращая внимания на ругань жены, предложил гуся еще одной клиентке. Та купила после короткого колебания и потребовала, чтобы продавец разделал птицу. Он положил голову птицы на пень и из-под прилавка вынул военный штык с выгравированной надписью «Zur Erinnerung an meine Dienstzeit»[15].

«С франко-прусской войны. Вероятно, его деда», — подумал Мок. Гусь утрачивает бесценный капитал своего тела. Штык отрезал голову птицы, штык высвободил кровавый водопад из шеи фон Гейссена, штык свернул красивый череп публичной девушки на ее хрупкие лопатки, штык разрезал сетчатку ее глаз, штык сверлил в скользкой секреции глазниц. В один момент Мок понял, что даже не знает имени девушки. Он не спрашивал о нем Мюльхауза.

Советник курил папиросу. Он остановился между киосками и внезапно перестал слышать торговлю и рекламные лозунги — топорные, как удары цепом. Убитая девушка, зарезанная как на скотобойне, была для него действительно безымянным телом, одним из многих грязных сосудов, а которых бедные и могущественные этого города облегчали свою фрустацию и оставляли слепые посевы, из которых никогда ничего не родится. Мок, хотя знал много проституток, не верил в существование «шлюх с золотым сердцем» — попросту никогда таких не встречал. Он много раз поглаживал их по тонким плечам, сотрясаемым рыданием, ошеломленным сердечной болью, но также часто видел, как под алебастром кожи напрягались мышцы во время акробатических упражнений с клиентом, много раз прижимаясь к их груди, слушал быстрые и болезненные удары молотка, но гораздо чаще те же груди подскакивали насмешливо перед его лицом, а сжатые губы и глаза легко имитировали экстатические подъемы.

Убитых проституток он видел не так много, но все они имели имена, чтобы он мог досье по их делам аккуратно поместить в свой реестр в соответствующем разделе, о котором доктор Лазариус говорил, что «содержит неестественные, потому что невенерические смерти жриц Венеры».

«Эта убитая девушка была недостойна даже находиться в компании себе подобных, даже после смерти она приземлилась за пределами своей грязной касты, и это только из — за того, что меня не заинтересовало, как ее зовут, — подумал Мок. — Это только потому, что я гонюсь за другой шлюхой, которая имеет имя, а как же — мое имя. И только поэтому эта распутная девушка лишена наихудшей чести быть в одной картотеке со всей мерзостью этого города».

Мок почувствовал во рту горький вкус угрызений совести и обернулся. Он не пошел на вокзал, откуда через полчаса отправился поезд в Берлин, — позволил Рейнеру Кнуферу самому искать неверную Софи в городе Марлен Дитрих. Недалеко от прилавка, где в зимнем, ярком солнце блестел штык продавца силезских гусей, выбросил в мусор билет на поезд до города над Шпрее, где вместо «g» произносят «j», и остался в городе над Одрой, где на «łóżko кровать» говорят «Poocht». Он развернулся на Мессерштрассе, вручил наполовину опустошенную бутылку кизиловки какому — то нищему, который сидел под особняком «У трех роз», и повернулся к Полицайпрезидиуму — мрачный и молчаливый криминальный советник, который прежде всего ценил порядок в досье.