– Но другие страны…

– В них свои султаны, короли, цари. Свои правители. А мы живем под благословенной Аллахом рукой нашего султана. И вот некие люди оказывают султану услугу и ждут от него некоей оговоренной платы. Это было бы хорошо, иди речь о купце или даже градоначальнике. Но султану следует служить, а не договариваться с ним, требуя оплаты, как будто ты караванщик, а султан – путник, которого ты подобрал в пустыне. Так нехорошо, о мой шахзаде. Так неправильно.

– А как же бабушка… – начал было Яхья, но осекся. Кивнул задумчиво, постепенно прозревая.

– Не мне судить валиде, – покачал головой Илхами. – Кроме того, мне неизвестно: возможно, управляя жизнью страны, она исполняет прямое повеление султана. И уж в любом случае почтенная валиде не торгуется. А эти люди… впрочем, их тоже не мне судить.

– А кому же их судить? – кривовато ухмыльнулся Яхья.

Илхами вновь поклонился и еле слышно промолвил:

– Султану, возможно?

После этого разговора прошел уже день, но Яхья не мог выбросить его из головы. Да и не хотел. Впервые Илхами намекнул на могущественные силы, существующие вне дворца, способные договариваться даже с самим султаном.

Впрочем, почему «даже»? Нынешний султан, отец Яхьи… скажем честно, слаб.

Когда непрошеная мысль пришла в голову, Яхья вначале даже огляделся – не то чтобы он боялся, что поблизости окажется читающий мысли черный колдун, просто стало не по себе. Отец всегда казался огромной, незыблемой скалой. Думать о том, что ее, возможно, источили черви, что не скала это вовсе, а трухлявый пень, было… жутко. Неправильно. Отец – султан, великий Осман, надежда и опора, поставленная милостью Аллаха…

То есть это трон поставлен милостью Аллаха. А отец… возможно, он вообще случайно на нем оказался?

И он боится, всегда боится. Потому и убил братьев, потому и отстранил сыновей от управления страной. Другие султаны тоже убивали родичей мужского пола, да – но делали это с разумом либо следуя традиции. Отец же был ведóм одним только страхом.

Мысли, приходившие в голову, становились все более дерзкими. Да, Аллах все еще милостив к роду Османов – он поддерживает своих избранников, даже когда они слабы, даже когда державой, по сути, управляют женщины. Может, это испытание? Может, Аллах попросту придерживает трон для достойнейшего?

Ахмед… он хорош. Но чем Яхья хуже его?

Союзники вне дворца – это хорошо. Не на Илхами же, в самом деле, всерьез опираться! И с союзниками следует поступать честно. Как и с Ахмедом.

Неважно, будет султаном Ахмед или он, Яхья… совершенно неважно. Просто нужно сдерживать все клятвы, как и положено султану. А кто из них воссядет на трон… Аллаху виднее.

И в этой борьбе – несомненно, честной борьбе! – пригодятся все союзники.

Ну а сдержав обещание, можно уже и заняться восстановлением справедливости. Ибо Илхами абсолютно прав в одном: султан – это солнце. И никто из смертных не может диктовать солнцу, когда ему восставать ото сна и уходить на покой.

* * *

К моменту, когда соревнования подошли к завершению – оставались лишь состязания поэтов, – все действительно было решено. И Ахмед этому решению откровенно и бесхитростно радовался.

Доган и Картал оказались достойнейшими из достойных. Единственное, что по-прежнему бесило Ахмеда, это полнейшее незнание их родословной. Ничего, станут официальными друзьями шахзаде, сами все расскажут.

Настроение не мог испортить даже Челик, бестолковый внук Йемишчи Хасан-паши, хотя и противно было видеть, как бессовестно подыгрывают ему и судьи, и некоторые участники. Один за другим мальчики, о которых Ахмед точно знал, что поэты они неплохие, несли такую откровенную чушь…

– Вот оно, – вздохнул рядом Яхья, – истинное соревнование отцов!

Ахмед кивнул, глядя, как судьи единогласно вынесли решение в пользу Челика, хотя его корявые бейты не шли ни в какое сравнение с милым стихотворением юного Селима, второго сына городского казначея. Мальчишка побледнел от бешенства и унижения, и Ахмед, не выдержав, встал и громко произнес:

– Господин Селим, я хотел бы видеть твои стихи написанными на лучшей бумаге. Поднеси их мне в дар!

Селим просиял, а Челик побледнел еще сильнее. Судьи побледнели тоже – но совсем по другой причине. Рядом закатил глаза и горестно вздохнул Яхья… но миг спустя тоже встал и сдержанно похвалил вкус старшего брата, отметив действительно изящную строку в бейте. Мустафа тоже промычал что-то одобрительное – его рот был занят сладким шербетом. Ахмеда охватило искреннее, теплое чувство к братьям. О Аллах, они в самом деле подставляли головы ради него!

Шахзаде не видел выражения лица султана – возможно, отец просто в это время спал. Он не слишком интересовался возможными приятелями для наследника престола, и это очень огорчало Ахмеда. Странно, но любовь к отцу жила в нем до сих пор. Ах, если б только султан это понял, понял, что сын не замышляет против него ничего дурного!

Но отец молчал, и лица зрителей начали потихоньку вытягиваться. Похоже, скандала не намечалось.

Ахмед ухмыльнулся открыто и зло, уселся на свое место. Рядом, поблескивая глазами, устроился Яхья. Вот уж кому беда не беда! Смеется весело и заразительно, правду говорит прямо в лицо… Просто сокровище, а не брат!

Состязания поэтов меж тем шли своим чередом. И хотя судьи старались подыгрывать Челику не настолько явно, все же он… нет, не он, а Йемишчи Хасан-паша, его дед, набрал слишком много очков.

– Как вы думаете, братья, великий визирь разбирается в поэзии? – прожевав свои сладости, неожиданно спросил Мустафа.

Ахмед и Яхья уставились на братца, которого все считали помешанным или, по крайней мере, делали вид, что считают.

Мустафа пожал плечами и внезапно фыркнул:

– Я вот подумал, может, он каждому из судей написал любовную оду?

– Ага, – хмыкнул Яхья в ответ, – и выложил ее золотыми монетами во внутреннем дворике каждого, кому написал.

– Можно по этому поводу сложить пару бейтов, – кривовато усмехнулся Ахмед.

Илхами, торчавший рядом, бросил на них укоризненный… хотя, кажется, не слишком укоризненный взгляд и переместился так, чтобы разговор братьев никто не мог прочесть по движениям губ. Разве что поэты, но те явно были чересчур заняты.

– Воистину, золото открывает таланту двери… – начал, ехидно ухмыльнувшись, Яхья.

– Или запирает его в темнице? – подхватил Ахмед.

– Нет, нет! – воскликнул Мустафа. – Золото равно поднимает вверх бездарного и достойного.

– Но бездарному золота надо больше! – хихикнул Яхья.

– Виден издалека благородный слон, мышь же должна забраться на вершину горы. – Ахмед открыто улыбался, игра ему нравилась.

– И если гора из золота, – Мустафа сосредоточенно нахмурился, подыскивая достойную рифму, – то мышь мнит себя царственной особой.