закрепить их на прежнем месте, потом отошел в открытую кухоньку и поманил ее рукой. В кухне была большая, похожая на дыбу, потолочная вешалка для сушки одежды. В дальнем конце был аккуратно повешен на просушку задеревеневший комплект шахтерской одежды от носков до белого нижнего белья и синей синтетической рабочей рубашки. Вернется ли сюда когда-нибудь из шахты владелец за своим добром? Может быть, они поселились не в том доме?

Дверцы шкафов из ДСП местами облупились, и Шаг ногтем мизинца отковыривал ламинированную облицовку с одной из них. За ним в углу над плитой протянулась лоза черной плесени. Он, не глядя на Агнес, сказал как ни в чем не бывало:

– Я не могу остаться.

Поначалу она даже глаз на него не подняла. Она подумала, речь идет о том, что ему пора отправляться на смену зарабатывать деньги. Он часто так делал – возвращался домой с работы только для того, чтобы сообщить, что уходит поработать еще. Он никогда не был домоседом.

– Когда тебе обед приготовить? – спросила она, уже начиная думать о том, где у нее лежат фритюрница и ножи для хлеба.

– Мне больше не нужны твои обеды. Ты что – не поняла? – Он покачал головой. – Все. Я больше не могу оставаться. Не могу оставаться с тобой. Со всеми твоими потребностями. Со всем твоим пьянством.

И только тут она увидела, что парчовые чемоданы стояли в одном ряду с упаковочными коробками, а красных чемоданов в доме не было. На лице у нее, вероятно, появилось выражение абсолютного смятения, потому что Шаг, встретив ее взгляд, неторопливо закивал, как это делают, дав ребенку лекарство, и словно подгоняют его, чтобы эта бяка поскорее попала в желудок. Агнес отвернулась. Она не хотела понимать его слова. Она не желала глотать эту пилюлю. Она перестала вспоминать, где у нее фритюрница, принялась перебирать бисер на джемпере, поправлять его так, чтобы он играл на свету, она тянула время, не зная, что ей делать теперь.

– Все, – повторил он.

В кухне был единственный стул со сломанной спинкой, в пятнах краски, – стул, на который вставали, чтобы дотянуться до верхних полок. Агнес тихо закрыла дверь, дети в коридоре уже начали сетовать, что в доме не хватает спален. Она поставила сломанный стул перед дверью, села на него.

– Почему тебе мало меня?

Шаг моргнул, словно не веря собственным ушам. Он тряхнул головой и, заговорив, ткнул себя в грудь.

– Нет, моя дорогая. Это почему тебе мало меня?

– Я ни разу не посмотрела на другого мужчину.

– Я не об этом говорю. – Он потер глаза, словно от усталости. – Почему твоей любви ко мне не хватает на то, чтобы ты бросила пить, а? Я покупаю тебе лучшие шмотки, работаю по две смены. – Он уставился в стену, нет, не в стену, а куда-то дальше, сквозь нее. – Я даже думал, если ты родишь от меня, может что-то изменится. Но нет. Даже ребенок не смог тебя угомонить.

Он грубо ухватил ее за локоть, пытаясь поднять со стула. Агнес резким движением оттолкнула его руку и снова села, как мирная протестующая.

Она оказалась в опасном промежуточном состоянии. Она выпила достаточно, чтобы пребывать в бойцовском настрое, но еще недостаточно, чтобы удариться в безрассудство. Еще два-три глотка, и ее разрушительные способности, сквернословие, коварство вышли бы из-под контроля. Он смотрел на нее, словно пытался предсказать погоду, надвигающуюся из ущелья. Он опять ухватил ее и попытался поднять, пока не хлынул ливень с ее черных туч.

Агнес вырвала свою руку, снова села и выпрямилась. Она долго изучала его холодным взглядом, никак не могла поверить в происходящее.

– Нет. Ты ко мне относился не так, как я этого заслуживаю. Это не случается с такими женщинами, как я. Я что говорю: ты посмотри на меня. И посмотри на себя.

– Не ставь себя в дурацкое положение.

Он схватил ее за грудки.

Шагу пришлось применить силу. Она не закричала, когда он за волосы стащил ее на пол. Агнес прижалась к низу кухонной двери так, словно собралась удерживать его здесь вечно. Он шарахнул дверью ей по затылку, словно она была загнувшейся кромкой ковра. Когда он перешагивал через нее, его правый ботинок задел снизу ее подбородок, вспоров жемчужно-белую кожу.

– Пожалуйста, я тебя люблю. Правда, – сказала она.

– Да-да, я это знаю.

Когда черное такси вырулило на Пит-роуд, ее дети стояли в коридоре, а Агнес, сверкающая и пушистая, лежала, как вечернее платье, уроненное на пол.

Красные кожаные чемоданы так и не попали в шахтерский дом. Шаг не возвращался к ней несколько дней, а когда появился, чемоданов с ним не было. Чемоданы он отвез к Джоани Миклвайт и засунул в освобожденное для них место под кроватью. Агнес узнала об этом не сразу. Шаг просто объявился как-то вечером, нежно поцеловал ранку на ее подбородке и уложил на раскрытый диван в гостиной.

Шаг стал приезжать в свои ночные смены и использовать ее таким образом. Он дожидался ранней ночи, когда дети уже спали, а потом, в своей выглаженной рубашке, беспечно насвистывал в коридоре. Она, раздевая его, видела, что его нижнее белье выстирала и прокипятила другая женщина. Когда они заканчивали, он лежал какое-то время, пока Агнес не обвивала его руками, и тогда вставал и уходил. Если у нее была приготовлена для него какая-то еда, то он мог ненадолго задержаться. Если она донимала его вопросами или жалобами, он уходил и в наказание не появлялся несколько ночей.

Когда он ушел, Агнес осталась лежать на разложенном диване, потому что не могла лечь в их кровать без него. Остаток ночи она пролежала без сна, уставившись в потолок, а мальчики спали в своей комнате рядом. В ту первую осень Кэтрин перебралась на матрас к матери, и они вместе лежали в этой влажной, пропахшей плесенью комнате.

– Почему бы нам не вернуться в Сайтхилл? – шепотом спрашивала Кэтрин. Но боль не позволяла Агнес объяснить это дочери. Она знала: он никогда не придет, если она вернется к матери.

Она должна была оставаться там, где он ее бросил.

Она должна была принимать малейшую его доброту.

Наконец наступила ночь Гая Фокса[45], и воздух наполнился запахом костров и горящих покрышек. Лик и Кэтрин стояли у окна и смотрели на костры, горящие в болотной тьме. Малышня пускала друг в друга фейерверки, словно свистящие ракеты. Такие забавы казались здесь делом редким.

Телевизор по-прежнему стоял частично завернутый в простыню на полу в