Кристль отдала мне оригиналы документов – свидетельство о рождении и о крещении и продовольственную карточку. Потом они с Эльзой уехали к отцу в Оснабрюк. Я должна была как можно скорее покинуть Вену, но я не знала, куда отправиться. Я мало знала о Германии: я успела побывать только в маленьких городках вроде Ашерслебена и Остербурга. Я так боялась, что ровно ничего не могла решить.

Я пошла в кино, чтобы немного подумать.

В тот день показывали запись, где Геббельс открывал мюнхенскую «Великую выставку немецкого искусства». Открытие проходило в совершенно новом, грузном, приземистом и невыносимо уродливом здании, которое очень нравилось Гитлеру. Здание называлось «Дом Немецкого Искусства», Das Haus der Deutschen Kunst. Картины сопровождались громкой военной музыкой. Среди прочих я помню жуткую картину, изображающую Русский фронт: немецкие солдаты ползли по бескрайним степям прямо в пламя и ужас битвы. Помню бюст Гитлера, созданный Пагельсом в стиле, так любимом нацистами: мягкость человеческого лица в такой скульптуре замещалась жестокостью и яростной целеустремленностью. Помню созданный Эрнстом Краузе групповой портрет роты «Ляйбштандарте Адольф Гитлер»: на нем самые ненавидимые люди Европы, держатели почетных нацистских наград, были красивы, как киноактеры. Художник сделал из них славных героев и борцов за правое дело. Помню «Судью» – один из страшных рельефов Арно Брекера. Брекер вылепил грозного немца-мстителя, готового вытащить меч.

А еще… а еще там были две мраморные статуи: «Мать и Дитя» Йозефа Торака – женщина, кормящая грудью ребенка – и Die Woge, «Волна» Фрица Климша. Последняя изображала лежащую женщину. Опираясь на одну руку, другую женщина положила на согнутое колено.

Когда я увидела эту статую, во мне что-то переменилось. Как описать случившееся? Это было какое-то прозрение. Волна накрыла меня. Статуя заговорила. «Komm, Edith, komm zu mir». Волна говорила голосом моей матери, и в голосе ее была любовь, доброта, безопасность и благословение. Конечно, это была иллюзия, но, честное слово, так оно и было – и это случилось в самые страшные и темные для меня времена, в момент, когда я вот-вот должна была стать другим человеком. Эта белая мраморная статуя обещала мне мир, свободу и жизнь. Мне казалось, что она вот-вот, обернувшись теплой и живой плотью, сойдет с экрана, обнимет меня и скажет, что все будет хорошо.

«Я поеду в Мюнхен», – объявила я фрау Доктор.

Я еще никогда и ни в чем не была так уверена.

Я купила мюнхенскую газету, «Mnchner Nachrichten». В разделе аренды я нашла объявление, в котором какая-то женщина предлагала комнату под Мюнхеном, в Дайзенхофене, за услуги швеи. «Это идеально, – подумала я. – Это знак, что я все решила правильно».

Фрау Доктор продала мамину мутоновую шубу и передала мне деньги. Я оставила у нее все украшения – конечно, это была не попытка отплатить за ее услуги (никому из нас это и в голову бы не пришло) – просто я надеялась, что фрау Доктор сумеет их сохранить. Я крепко обняла ее и от всего сердца благословила.

Зайдя к Юльчи, я забрала чемодан с шестью платьями, обувью и ночными рубашками, которые оставила для меня мама. Я поцеловала свою бедную сестру. Она жалела меня, а я – ее. Я расцеловала и малыша Отти.

Я пошла к Пепи. Дома была только Анна. Она очень обрадовалась тому, что я наконец уезжаю, и долго рассказывала о том, как ее племянница буквально утром уехала отдыхать по программе «Сила через радость» и как она, Анна, уложила ей с собой сосисок и пирогов. Пепи все не приходил. Мне Анна не предложила даже бутерброда.

Наконец он пришел с подарком. Это был собственноручно переплетенный сборник стихов Гете. Пепи приладил к книге не совсем аккуратную синюю обложку. Где-то в глубине переплета он спрятал мои настоящие документы, подтверждающие, что я Эдит Хан, еврейка и жительница Вены. Туда же он положил мои бумаги с последнего экзамена и справку об академической успеваемости.

«Может, когда-нибудь они тебе пригодятся, – прошептал он. – Сможешь всем доказать, что в прошлой жизни была замечательным юристом».

Он проводил меня на вокзал и усадил в нужный поезд. Пепи не стал целовать меня на прощание. Время поцелуев прошло.

В эту поездку тоже обошлось без полицейской проверки документов – их называли razzia. Мне просто повезло: по пути из трудового лагеря меня могли арестовать за отсутствие звезды, по пути в Хайнбург – за сам факт нахождения в поезде, но мне повезло, и поезд не обыскивали. Не было обыска и в тот первый раз, когда при мне были документы с именем Кристины Марии Маргарете Деннер, двадцатилетней христианки и арийки. Всю ночь я ехала в купе с другими людьми, сгорбившись и прикрываясь плащом, чтобы меня, кем бы я тогда ни была, никто не заметил.

В ту ужасную поездку я наконец проглотила горькую, отравленную пилюлю нелюбви Пепи. Я убила ту личность, с которой родилась, и из бабочки вновь превратилась в гусеницу. Той ночью я научилась молчать и скрываться в тени.

Утром на вокзале меня окружила толпа здоровых, сытых, розовощеких немцев. Повсюду были портреты Гитлера и нашивки со свастиками. На крышах реяли красно-черно-белые флаги, играли марши. Вокруг было много смеющихся женщин и уверенных, гордых мужчин. В Мюнхене можно было купить любые цветы, любые вина, любые деликатесы. Там жили счастливые, довольные люди.

«Теперь я как Данте, – подумалось мне. – Я иду сквозь Ад, но не горю в огне».

Однако я оказалась не в аду, а в самом настоящем раю. Очень скоро я добралась до дома семьи Герль, жившей в Дайзенхофене. Увидев меня на пороге, хозяйка охнула. Я поняла, что ее так поразило. Перед ней стояла худенькая, измученная девушка с испуганными глазами и тихим, дрожащим голосом. Она так чего-то боялась, что даже не могла спокойно представиться.

«Знаешь, что я думаю? – спросила фрау Герль. – Я думаю, что тебе лучше пойти прилечь. Я принесу кофе и пирожных. Давай-давай, без возражений».

Каждый раз, ложась в постель у себя дома в Нетании, я вспоминаю тот первый день у фрау Герль, когда я уснула сразу после приезда. Я наконец в безопасности. Можно закрыть глаза и спокойно уснуть.

Фрау Герль работала медсестрой. У нее было хорошее чувство юмора и живое воображение. Ее муж, если не ошибаюсь, работал в суде. С ним она познакомилась точно так же, как со мной – через газетное объявление. Их сыну было четыре года. В городке жили в основном католики, и эта протестантская семья держалась обособленно. Это меня вполне устраивало.

Вместо арендной платы я три дня в неделю шила. Я перешивала мантии мужа фрау Герль в юбки для нее, перешивала для нее его рубашки, шила костюмчики для их сына, чинила простыни. Я сказала, что моя мама умерла, а отец женился на женщине чуть старше меня, и что я уехала и решила работать на Красный крест, потому что мачеха возненавидела меня и выжила меня из дома. Мне поверили. Фрау Герль называла меня Dennerlein, «малышка Деннер». Она установила для меня одно-единственное правило: чтобы я не приглашала к себе молодых людей. Я с радостью согласилась.