— Жаловался? — поинтересовался викарий, усаживаясь.

— Никак нет. Мне показалось, что ему… нравится мучить.

Викарий кивнул.

— Но, герр Фёрнер, разве это правильно? Ведь пытка — это необходимость, а не…

— Я понимаю вас, Айзанханг. Но подумайте сами: здесь он за деньги мучает людей и получает от этого некое удовлетворение, находясь под контролем органов инквизиции и применяя свои умения, если можно это так назвать, к подозреваемым в колдовстве и ереси. А что было бы, если бы этот человек без дела слонялся по улицам, не имея возможности выплёскивать свои низменные желания? Многие из тех, кому здесь платят из епископской казны за пытки и мучения, могли бы, при других обстоятельствах, стать разбойниками, убийцами, насильниками, от которых страдали бы невинные люди. Некоторые из них даже готовы работать за еду, лишь бы…

Готфрид хотел спросить, что с домом Шмидтов, но тут дверь снова отворилась и в камеру вошли Дитрих, худощавый доктор, двое священников и Ганс Шталь.

Пока они усаживались, Дитрих успел поведать Готфриду очередную сплетню, мол, когда стражники вели Путцера в ратушу, он так грозно зыркнул на одного из них, что у того сразу прихватило ногу.

— Рудольф Путцер, как вы объясните своё присутствие на шабаше в Хаупсморвальде в ночь на первое мая?

Голос Фёрнера бился о стены, искажаясь и становясь металлическим. Но в ответ толстый скорняк молчал, только зыркал злобными глазами.

— Путцер? — переспросил Фёрнер. — Вы меня слышите?

Путцер молчал.

— Может он немой? — предположил доктор. — Может быть у него нету языка?

Дитрих подошёл к скорняку и бесцеремонно разжал его челюсти.

— Язык на месте.

— Тогда почему он молчит? Уважаемый, вы — Рудольф Путцер?

— Ну, я, — с неохотой, наконец, пробасил тот.

— Тогда извольте отвечать на вопросы. — викарий поправил шляпу и заглянул в бумаги. — Рудольф Путцер, как вы объясните своё присутствие на колдовском шабаше в Хаупсморвальде в ночь на первое мая?

— Никак, — буркнул он.

— Но вы не отрицаете, что были там?

Скорняк промолчал.

— Путцер? — Фёрнер улыбнулся и оглянулся на священников. — У него какая-то выборочная немота, вы не находите?

Те промолчали.

— Хорошо, — герр викарий кивнул и обратился к Шталю. — Запишите, пожалуйста, что обвиняемый не соизволил отвечать на вопросы, а потому…

— На дыбу его, — скомандовал Готфрид и Дитрих привычно, хоть и с усилием, повернул колесо.

— Ну что, колдун? Будешь признаваться? — поинтересовался Фёрнер.

Но Рудольф Путцер, скорняк из переулка Токлергассе, только краснел и что-то тихо бормотал.

— Что он там бормочет? Не колдовство ли, часом?

— Никак нет, — ответствовал Готфрид. — Ругается.

— Богохульничать изволит? — заинтересовался викарий.

— Никак нет.

И интерес его сразу истаял.

Потом скорняка растягивали на лестнице, как он сам когда-то растягивал сыромятную кожу. Но он лишь потел, краснел и ругался себе в усы, пока хрустели его суставы.

— Этакого толстяка не в миг проймёшь, — посетовал викарий.

Три часа Дитрих старался вовсю, крутил колесо, натягивал верёвки, однако Рудольф Путцер словно ничего не чувствовал, и ругался только для виду. Пришлось отправить его обратно в камеру, а Фёрнер объявил, что все свободны и могут идти по домам. Видели ли что-нибудь его соглядатаи у дома Шмидтов, он так и не упомянул, поэтому Готфрид не спешил домой. Нельзя, чтобы Фёрнер узнал, но и просто ждать было невозможно.

— Гога, ну ты идёшь? — спросил Дитрих, выходя вслед за викарием.

— Не могу, — соврал Готфрид, стараясь, чтобы не услышал Фёрнер. — Мне приказали тут кое-чем заняться.

— Чем? — спросил Дитрих подозрительно.

— Это секрет. Фёрнер не велел мне кому-либо говорить.

Дитрих насупился.

— Чем?

— Я же сказал…

— Тебе трудно рассказать, Гога?

— Да, представь себе, — Готфрид начал злиться. — Фёрнер сказал, я исполняю. А ты иди домой.

Дитрих испепелил его взглядом, но всё же развернулся и вышел на улицу.

Стараясь не привлекать внимания снующих у входа стражников, монахов и писцов, он подошёл к Денбару.

Старик подозрительно оглядел Готфрида, а потом проворчал:

— От какой?

— Где сидит скорняк Путцер. Кое-что забыл спросить.

— Четвёртая слева, — сказал Леопольд и вручил ему ключи от камеры.

Готфрид отослал его обратно, в дальний угол помещения, под трепещущий свет единственного по вечернему времени факела.

Ключ повернулся лишь с третьего раза — заржавел, потому что кто-то, вместо того, чтобы смазывать его маслом, тащит это масло к себе домой.

Рудольф Путцер сидел на полу. Наверное, он спал до того, как ключ повернулся в замке. Но вот поднялся и сидит теперь, глядя мрачными глазами на незваного гостя.

— Рудольф, мне нужна твоя помощь, — сказал Готфрид мягко. — Мы ведь оба знаем, что ты колдун. Ты был на шабаше, и тебя я видел на похоронах Альбрехта. Что ты там делал? Почему на похоронах этого благого человека собралось столько нечисти? Вы хотели оскорбить память о нём?

Путцер молчал, отведя недовольный взор в сторону и выказывая величайшее презрение к нему.

— Можешь молчать, — сказал тогда Готфрид. — Но мы всё равно всё узнаем. Ты, может быть, и не боишься пыток, зато другие скажут под ними всю правду.

Путцер молчал.

— Хотя я, вообще-то, пришёл не за тем, чтобы уговаривать тебя признаться во всём. Только в самом малом. Ты хочешь, чтобы пытки были слабее?

Скорняк поднял гневные глаза и процедил сквозь гордость:

— Допустим, хочу.

— Тогда скажи мне вот что: кто такая эта Эрика Шмидт, что за ней гоняются ведьмы? Зачем вам понадобилось приносить её в жертву? Почему именно её? И почему возле дома Альбрехта я видел одну из ваших ведьм? Как это всё связано с Эрикой и Альбрехтом?

Однако Путцер молчал, только смотрел своим тяжёлым, озлобленным взглядом прямо в глаза.

— Ну? — давил Готфрид.

Молчание.

Он ещё долго впустую ждал ответа, однако скорняк так и не проронил ни слова.

— Прекрасно, — сказал он ледяным голосом. — Тогда завтра тебя будут пытать так, что язык сам начнёт говорить, без твоего участия.

И, окинув узника последним презрительным взглядом, он бухнул тяжёлой дверью и запер её на замок.