Глаза у Кати были – как у побитой собаки.

Ирина и сама не знала, как сумела понять это за какие-нибудь полминуты, которые смотрела на нее, но она вот именно поняла, и очень ясно: глубокая тоска стоит в Катиных глазах не оттого, что отец ее ребенка попал в больницу, а от какой-то… растерянности, да, от глубокой растерянности. Это была тоска одинокой женщины, Ирина не могла ошибиться, в последние полгода она не раз, глядя в зеркало, ловила в собственных глазах точно такую же тоску оставленности и одиночества.

Но откуда взяться такой тоске у Кати? Ирина достаточно знала своего мужа, чтобы понимать: он не бросит женщину, которая от него беременна. Да он и сам подтвердил это, когда ушел из дому. И его слова: «Это мой ребенок»… Ирина не могла забыть интонацию, с которой он их произнес. Не бросают своих детей мужчины, которые так о них говорят!

Катя скользнула по ней рассеянным и растерянным взглядом и, развязывая платок, прошла к гардеробу.

«Не узнала, – поняла Ирина. – Конечно, она же меня один раз только видела… Ну и хорошо, что не узнала».

Медсестра переводила взгляд с одной женщины на другую; взгляд горел любопытством. Видно было: она много дала бы за то, чтобы жена богатого, занимающего лучшую отдельную палату пациента Северского как-нибудь прокомментировала появление его беременной любовницы.

– До завтра, Наташа, – сказала Ирина. – Я приду в половине двенадцатого.

Иней покрывал уже не только деревья – он стоял в воздухе белой сияющей пылью, и было похоже, что в город пришел какой-то необъявленный праздник.

Ирина спустилась с больничного крыльца и пошла по Красной Пресне к метро. Больница, в которой лежал ее муж, была хорошая, хотя Игоря привезли сюда не по этой причине, а только потому, что она оказалась ближайшей к его офису. К тому двору, в котором его нашли без сознания и почти без жизни.

Ирина думала об этом каждый раз, когда шла по Красной Пресне. Эти мысли были тягостны для нее. И особенно тягостны потому, что она сознавала какую-то неправильность своих нынешних мыслей о муже. Она понимала, что должна была бы чувствовать сейчас жалость к нему, свою перед ним вину, да мало ли что еще! Но ничего этого в душе у нее не было. Была лишь отчужденная радость от того, что он выжил – но она была бы рада этому, если бы речь шла даже о совсем незнакомом человеке, – и такое же отчужденное сознание изматывающей неопределенности их отношений.

То есть сейчас-то, пока он в больнице, все очень даже определенно. Надо готовить ему еду, потому что Агнесса Павловна этого не умеет, а Катя… до Кати ей нет дела; надо ежедневно давать деньги врачам и медсестрам, потому что оплаченное через кассу лечение не есть еще полностью оплаченное лечение…

Но вот что будет потом, когда Игорь выйдет из больницы, Ирина не знала. И думать об этом ей было тягостно.

Только сияющий зимний воздух необъяснимо облегчал эту тягость, когда она шла сквозь него, чувствуя на своих щеках тоненькие стрелы инея.

Фигуры прохожих размывались в этом искрящемся воздухе, пропадали в радужных ореолах. И Ирина не сразу поняла, почему один из этих прохожих, мужчина, идущий навстречу по улице, вдруг остановился так резко, словно налетел на препятствие. Никакого препятствия перед ним не было, но он стоял, глядя на приближающуюся к нему женщину, и иней оседал на его плечах, как на ветках дерева.

– Здравствуйте, – сказал он, когда Ирина оказалась в двух шагах от него. – Я знал, что все-таки вас увижу.

Она вздрогнула, услышав этот голос, и остановилась – тоже так, словно наткнулась на невидимое препятствие.

– Вы… Опять вы? – разом охрипнув, проговорила она. – Разве я вам… не все объяснила?

Она не только объяснила ему все, что должна была объяснить, у нее и сейчас заныла ладонь, когда она вспомнила, с какой силой ударила его по щеке в тот вечер, через неделю после драки, когда он попытался остановить ее возле дома для каких-то бестолковых объяснений.

– Вы объяснили все, – сказал он.

– Тогда зачем вы сюда пришли?

Его очки совсем не запотели и не покрылись инеем. Наверное, он обрабатывал их каким-нибудь специальным составом. Но Ирине показалось, что они прозрачные от его взгляда. Его глаза были… противоположны морозу и инею.

– Чтобы узнать, как себя чувствует Игорь Владимирович. И поговорить с ним, если врачи разрешат.

– Зачем? – повторила она.

– Я должен с ним поговорить. – В голосе Глеба неожиданно мелькнуло что-то исступленное. – Должен! Не беспокойтесь, я его утомлять не буду. Только попрошу, чтобы он переписал заявление. Поймите, Николай Иванцов не имеет к случившемуся никакого отношения, это просто стечение обстоятельств! Ну, у него такой характер, он… Он настоящий разбойник, понимаете? Не бандит, а вот именно разбойник. Он не притворяется, просто не умеет жить как все! И это же из-за меня все произошло, почему же заявление на Иванцова?.. Может, вы заявление напишете? – с надеждой в голосе попросил он. – Что я вас преследовал, требовал, чтобы вы бросили мужа и вышли за меня замуж. Понятно же, что у меня были мотивы его ударить. А у Кольки-то никаких!

Он говорил быстро, лихорадочно, но почему-то совсем не жалко. Наверное, его убежденность в том, что он говорит, была так сильна, что не позволяла испытывать к нему жалость. А может, не из-за убежденности его, а по какой-то другой причине Ирина чувствовала, что сердце ее бьется все стремительнее с каждым его словом. И даже не с каждым словом, а с каждым звуком его голоса…

– Я не буду ничего писать, – глядя в его пронизывающие иней глаза, сказала она. – Я уже сказала следователю все, что могла сказать, и поверьте, мои слова совершенно ничего не значат. Вашего друга видели несколько человек, их показания сходятся. И ваше участие, вернее, неучастие в драке они тоже видели.

– Извините, – опустив голову, глухо произнес Глеб. – Ладно, я пойду.

– Вас к нему не пустят, – сказала Ирина. – Его не разрешают волновать, к нему даже родителей не каждый раз пускают, только…

Она хотела сказать, что к нему, наверное, пускают только Катю, но прежде чем произнесла это, вдруг поняла, что ей это совершенно безразлично. Пускают ли к нему Катю, что будет, когда он выздоровеет, как будет жить она сама… Все это было неважно, а важно было только то, что иней рассеивался под взглядом человека, которого она держала за рукав куртки. Она взяла его за рукав, просто чтобы остановить – он уже двинулся в сторону больницы, – но теперь не могла отвести руку, как будто ее рука примерзла к его рукаву.

Она не произнесла больше ни слова, но, наверное, сила этого странного соединения была ощутима не только для нее. Глеб медленно поднял голову, вгляделся в ее глаза. Потом осторожно положил руку поверх ее руки. Выйдя на улицу, Ирина еще не успела надеть перчатки и почувствовала его прикосновение не рукой только, а всем телом. Правда, это, наверное, было бы так, даже если бы на ней были дворницкие рукавицы.