сильные руки обвивают мои худые плечи, я сопротивляюсь и вырываюсь, но не имею возможности сбросить их. Закрываю глаза, смиряюсь, расслабляюсь… И обнаруживаю себя в правильном, гармоничном, совершенном мире, где все и вся находится на своих местах.

Стук сердец в унисон. Мечта. Любовь. Вечность…

Я схожу с ума.

— Ты считаешь это нормальным? — подаю голос, но он срывается.

— Да, — выдыхает Паша в мои волосы.

— После всего, что случилось, ты считаешь это нормальным?!

— Да.

Шрамы горят под одеждой. Отчаяние вырывается стоном. Я хочу, чтобы Паша освободил меня отрицанием, и продолжаю подводить его к нужному мне варианту:

— Ты предпочитаешь носить розовые очки и делать вид, что все хорошо? — Выворачиваюсь из объятий, переношу вес на трость и встаю, но Паша мгновенно вырастает рядом.

Мы оказываемся лицом к лицу, я вижу его губы слишком близко.

Поднимаю взгляд и тону в глазах, полных отчаяния, незаданных вопросов, невысказанной боли и злости. В голове гудит.

…Сейчас он убьет меня.

Но Паша подается вперед и снова крепко меня обнимает.

Судорожно вдыхаю его тепло, тонкий запах мяты и хвои и что-то еще — родное и нужное, как кислород. Колени подкашиваются.

— Мои родители уехали. Пойдем ко мне? — Твердая грудь вибрирует под ухом, стук сердца, живущего в ней, убаюкивает, усмиряет страхи, распаляет томление, отключает мозг.

Паша приглашал меня к себе и раньше. Что плохого в том, чтобы зайти к нему в гости еще раз?

Ведь возвращение в черное нутро моей пустой квартиры по-настоящему пугает, а между нами уже ничего не может произойти.

* * *

34

Я знаю, так быть не должно, мы не заслужили счастья.

Отношения с Пашей — это наш эгоизм, неприглядная сторона, возымевшая верх над совестью и моралью, ошибка, приведшая к страшным последствиям.

Но он заслоняет меня от усилившегося ветра, невесть откуда притащившего клочья первых туч, не дает замерзнуть, не дает опомниться и возразить.

— Мать наготовила на целую роту, — продолжает он спокойно и просто, я слышу, что он улыбается, — они с отцом уехали на дачу, а мне с этим жить. Там все, что ты любишь. Даже тот несъедобный салатик из яблок и чеснока.

В самые тяжелые времена безденежья и голода, когда у Стаси не было заказов, а меня выгоняли с очередной подработки, Паша тайком таскал приготовленную мамой еду и смеялся над моими вкусовыми извращениями, пока мы с сестрой поглощали ее на своей убогой кухне. Те времена, полные надежд и планов, навечно остались в памяти звоном апрельской капели…

И я сдаюсь — зарываюсь носом в тонкую ткань светлого свитера, обхватываю талию Паши и чувствую его пальцы в своих растрепанных волосах. Это как вернуться домой.

Рыдания сотрясают тело, слезы оставляют мокрые разводы, я умираю.

— Пойдем? — тихо предлагает Паша, и я шепчу:

— Ладно.

Ветер раскачивает ржавые антенны — те скрипят и стонут, серое одеяло стремительно укрывает небо, встревоженные стрижи дребезжат и пружинами срываются в бездну воздуха, света и надвигающегося дождя.

Паша размыкает объятия, идет к выходу, останавливается и ждет.

Я мешкаю — смотрю на его силуэт на фоне отчаянно яркого заката и снова теряюсь.

Паша стал до дрожи, до остановки сердца красивым. Но другим.

Другим…

Неясная догадка, не оформившаяся в мысль, шевелится в подкорке. Сорока привел меня сюда не просто так.

Сорока и обещание, данное ему — вот что до этого момента удерживало меня на поверхности, и я не должна отступать.

— Подожди. Я сейчас! — Отключаюсь от морока, вызванного Пашиным присутствием и, опираясь на трость, возвращаюсь к лифтовой шахте.

Порывы усиливаются, тучи тянут мохнатые лапы к остывающему солнцу, на отдалении ворчит гром и сверкают молнии.

Прищурившись, я перечитываю слова, нацарапанные на этих кирпичах парнем, умершим пятнадцать лет назад, но смысл послания снова ускользает. Оно пафосное и резкое, так похожее на Сороку.

Но чем оно сможет ему помочь?

Выругавшись от безысходности, навожу на едва различимые буквы камеру с подсветкой и сохраняю фото в памяти телефона.

* * *

Внизу, у благоухающих шиповников, обступивших скамейки, уже сгустились синие сумерки, бабушки разошлись смотреть сериалы, природа замерла под грозовым небом, из темных подворотен и подвалов раздаются вопли кошек и трели сверчков. Атмосфера пропитана электричеством, благоуханием ядовитых цветов с примесью гари и прибитой пыли.

Заплаканные фонари освещают путь, мы неспешно движемся по разбитому асфальту и тоже молчим в ожидании бури.

Меня колотит от предчувствия, мутит от неизвестности, но я смиренно ковыляю рядом с Пашей, иногда задевая его плечом и рассыпаясь в извинениях.

Внезапный дождь обрушивается плотной шторой — тысячи холодных капель бьют по башке, просачиваются сквозь одежду и стекают под ней, вызывая желание кричать от омерзения. Морщась от потоков, застилающих глаза, виновато поглядываю на Пашу — из-за моих переломов мы не можем бежать, и он вынужден мокнуть. Но мой бывший друг безмятежно шагает по мутным лужам и не реагирует на развернувшееся вокруг светопреставление.

Он мог бы с легкостью донести меня на руках — раньше он часто проделывал это под наш дружный смех. Мы со Стасей тоже пытались его поднимать, но у нас ничего не получалось…

Но Паша больше не переходит границ. Он не жалеет меня, но с готовностью разделяет тяготы.

Выходит, я ошибалась — он никогда не собирался унижать меня жалостью? И боль, намертво вмерзшая в его огромные глаза, громче всяких слов кричит о страдании?..

Дышу ртом, глотаю грязную воду, терплю от нее оплеухи, но не желаю верить собственной интуиции.

Я не могу поверить ей.

Потому что мои шрамы никогда не исчезнут, и той, кто утешит его, мне не стать.

Сквозь пленку ливня виднеется спасительный подъезд. Родители редко оставляли квартиру в Пашином распоряжении надолго, и каждый раз, когда я приходила сюда в те сумасшедшие месяцы, мы опрометью неслись в спальню.

Зачем я снова пришла?

Мысли путаются.

Паша открывает дверь, деликатно пропускает меня вперед, и я шагаю в холодное неосвещенное помещение. От движения оживают голубые лампы над электрощитками, тени и мельтешащие мотыльки.

Через двенадцать гулких ступенек Паша поворачивает ключ в замке, щелкает выключателем у порога, и я оказываюсь в привычной тесноте прихожей. Мебель, абстрактный рисунок на обоях, прабабушкины часы с маятником — в ней все осталось неизменным.

Зубы стучат, в кедах хлюпает, со скользкой одежды, облепившей кожу, на пол льется вода.

— Заходи, Влада. Ты дома.