двое. Положив под голову полушубок и поджав ноги, рядом на скамейке посапывает Рыжий. Второй час ночи. Утром, чуть свет вылет, поэтому, чтобы, не дай бог, не случилось ни опозданий, ни непредвиденных задержек по нашей вине, мы вместе с вещичками перебрались сюда с вечера и теперь коротаем время в ожидании медленно приближающегося утра. Я снова раскрываю записки Арсения. Кстати, это уже совсем не тот «Полевой дневник», который я в спешке прихватил у Арсения Павловича. Как только установилась летная погода, первым же рейсом доставили предназначенный именно мне, с настоятельной просьбой незамедлительно вернуть тот, который явно не был рассчитан на постороннее прочтение. Бородатый неразговорчивый инженер-механик, передавая мне дневник, раскрыл его на последней странице и ткнул пальцем:

– Читай!

«Очень надеюсь, что ты еще так и не раскрывал мою писанину, считая ее нудными наставлениями, без которых вполне можно обойтись и во всем самому на месте разобраться. Хорошо, если так. Но если все-таки прочитал, постарайся не связывать мои глубоко личные переживания и впечатления с той информацией, которая наверняка обрушится на тебя в первые же часы пребывания в этом проклятом для меня месте. Они из совершенно разных пространственных, временных и уж, тем более, духовных измерений. Может быть, именно поэтому их соприкосновение вызвало тот аннигиляционный взрыв, уничтоживший совершенно не причастные к нему судьбы. И хотя до тебя донеслось только эхо этого взрыва, будь предельно осторожен и, оказавшись на стационаре, дважды, трижды перечитай все, что я написал об особенностях этого никем еще не понятого места. Не исключено, что это может спасти тебе жизнь».

Инженер-механик, заполучив требуемое, молча, не попрощавшись, ушел. Я же, на этот раз не мешкая, раскрыл потрепанный блокнот «Дневника». Последние дни чуть ли не каждую свободную минуту читаю его, откладываю, заново перечитываю. Выучил почти наизусть, но все время кажется – что-то упустил, не понял, не уловил самое главное. В очередной раз пытаюсь поставить себя на место Арсения и скоро признаюсь, что не только не смог бы найти разумного объяснения случившемуся, но, скорее всего, бессильно опустил бы руки перед жизненными ударами такой силы и безжалостности.

Затем я начинаю перебирать события совсем недавние. Ирину мы с Птицыным так и не нашли. Сейчас я думаю об этом без того опустошающего потрясения, с каким воспринимал нашу неудачу в первые часы поисков. Она так и не появилась ни в доме Омельченко, ни в одном из домов поселка, которые мы с Сергеем, сатанея от нарастающей безнадежности, методично обходили один за другим. Без Птицына, которого здесь знала каждая собака и которого подавляющее большинство хозяев этих собак уважало и даже, пожалуй, любило, наше предприятие было бы обречено на полный провал. Он умел находить союзников, сочувствие и понимание в самых, казалось бы, безнадежных ситуациях. Я при сем присутствовал в качестве безмолвного статиста, лишь иногда поддакивая выразительным объяснениям Птицына. Но, видимо, было в моей молчаливой растерянности, вопросительно-просящих взглядах нечто, вызывающее невольное сочувствие, потому что в большинстве из этих домов на меня смотрели с явным расположением и покровительственной снисходительностью.

Мы обошли все дома поселка. Ни одной подсказки, ни одного наводящего слова, ни малейшего намека и следа. Тем не менее, во мне почему-то зародилась и постепенно крепла уверенность, что самого страшного с ней все-таки не случилось, хотя почти наверняка оказалась она в обстоятельствах, весьма далеких от тех, в которых мне хотелось бы ее встретить.

– Значит, так, – устало сказал Птицын, когда еле волоча ноги мы с ним поднялись на высокое крыльцо его крохотного, обитого толем домишки. – Теперь все знают, что я ее ищу. И буду искать. А если я ищу, все знают – нахожу. Как правило. Поэтому ее не тронут.

– Сплюнь, – сказал я. – Самоуверенность хороша, когда знаешь, на что опереться. Нам пока не на что. Ни малейшего следочка.

– Отсутствие следов – это уже след, – не очень уверенно пробормотал Птицын и открыл дверь.

В доме никого не было. Мария Михайловна ушла на дежурство в больницу, Омельченко исчез несколько дней назад, так и не дождавшись нашего возвращения из милиции. Наверное, не поверил, что мы разыщем таинственную постоялицу и с ее помощью докажем его непричастность к убийству Хлесткина. Птицын снова понес про дурость своего недавнего гостя, но я перебил его, сказав, что Омельченко, скорее всего, совершенно прав. Когда прижимает таким образом, лучше не делать лишних телодвижений, а положиться на свою интуицию и силы, которых, судя по всему, у него еще вполне достаточно. Говоря это, я снова вспомнил себя, застывшего в середине набиравшей скорость осыпи. Дернись я тогда, закричи, попытайся бежать – почти наверняка миновала бы меня та, оказавшаяся на расстоянии вытянутой руки ветка давно засохшей, окаменевшей от ветров и морозов лиственницы, за которую я успел ухватиться буквально в нескольких шагах от обрыва, на дно которого с высоты почти двухсот метров рухнула тысячетонная масса камней.

«Когда будешь бродить по тамошним окрестностям, – вспомнил я очередное предостережение из записок Арсения, – обрати внимание и запомни, в каких местах почувствуешь себя легко и спокойно, полным сил и поминутно нарастающей энергии, а в каких – потемнеет в глазах, начнет беспричинно колотиться сердце, срываться дыхание, ослабеют до старческой немощи руки, будут подкашиваться ноги. Запомни эти места и, по-возможности, обходи и те, и другие стороной. Перебороть их влияние ты все равно не сможешь. Здесь я тебе их весьма приблизительно обозначил, а разбираться с реакциями на все эти природные сдвиги по фазе придется тебе самому. Это, пожалуй, к лучшему – будешь внимательнее и осторожнее».

Я давно уже закрыл глаза, чтобы без помех поразмышлять на эту весьма занимавшую меня тему. И вдруг, не открывая их, почувствовал, что кто-то пристально смотрит на меня. Ни стука входной двери, ни шагов я не слышал, поэтому решил, что незаметно для самого себя задремал на несколько минут. Другое объяснение меня бы, пожалуй, испугало. Вернее, мне было бы очень трудно на него согласиться. Разве что Рыжий бесшумно приподнялся со своего места и теперь присматривается, сплю я или нет. Но тут же я разобрал ровное посапывание Рыжего, которое, по-моему, не смолкало ни на минуту. Просто я так привык к нему, что перестал слышать… Осторожно приоткрыв глаза, я увидел сидящего напротив майора, который внимательно, чуть наклонившись вперед, всматривался в меня. На ногах у него были поношенные меховые торбаса, так что шагов я мог и не услышать. А вот почему не хлопнула, не заскрипела входная дверь?

Проследив за моим взглядом, майор растянул