Михаэль, казалось, хотел сказать что-то еще, но передумал и зашлепал босыми ногами по плиткам прихожей.

Франка прижала пылающий лоб к холодному стеклу окна. Свобода. Только бы ей освободиться. Освободиться от мучительных воспоминаний, от старых образов и чувств. Освободиться от самой себя.

24 декабря 1999 года

Дорогая Франка,

сегодня Рождество, и я отправляю Вам целую кипу писем. Наверняка Вы уже подумали, что я больше ничего не хочу о вас знать, так как долго не подавала Вам никаких вестей. Но, как видите, я прилежно написала Вам целых десять писем — я их аккуратно пересчитала — просто какое-то чувство мешало мне вовремя их отправить. Не спрашивайте меня, что это за чувство. Возможно, мне мешает то, что пока Вы для меня чужой человек, что, с одной стороны, располагает меня к тому, чтобы делиться с Вами вещами, которые я, до сих пор, держала при себе; но это же обстоятельство и останавливает меня и заставляет о многом задумываться. Я все время спрашиваю себя: зачем я Вам пишу, и каждый раз не могу дать на этот вопрос удовлетворительного ответа. Эти размышления делают меня сдержанной и неразговорчивой, или, лучше сказать, мало расположенной к письмам. Еще точнее было бы сказать, что я готова писать, но не готова отсылать Вам написанное. Каждый раз мне думается: я делаю это для себя. Я пишу о плохих и хороших воспоминаниях, а потом складываю написанное в ящик стола, где оно медленно покрывается пылью.

Написание писем напоминает мне лавину. Сначала с горы скатывается немного снега, но потом его становится все больше и больше, и вот вместе с ним уже катятся валуны, земля и вырванные с корнем деревья. В конце концов, обвал с грохотом рушится в долину, и никакая сила на свете не может его остановить. Я уже не могу и не хочу прекращать писать. Так как мне, естественно, не чуждо тщеславие, а Ваш интерес мне очень льстит, я сегодня соберусь с духом и отправлю Вам всю пачку накопившихся у меня писем.

Сейчас раннее утро, но я уже в полной темноте погуляла с моими собаками. Снега у нас нет; на островах он выпадает крайне редко, но мне помнится, что на Рождество 1940 года, первое Рождество под немецкой оккупацией, тонкий слой снежной пудры лежал на лугах, деревьях и каменных заборах. Немцы страшно любят снег на Рождество, и они были тронуты так, словно это мы приготовили им на Гернси этот приятный сюрприз. За много, много лет, прошедших с тех пор, снег, разумеется, иногда выпадал, но я не помню точно, когда. Но Рождество 1940 года я не забуду никогда.

Двадцать четвертого декабря у Эриха был день рождения. Думаю, что, с одной стороны, он был горд тем, что появился на свет в такой знаменательный день, но, с другой стороны, его страшно раздражало, что Христос испортил весь праздник. В отличие от нас, англичан, главный праздник у немцев приходится именно на двадцать четвертое, и как Эрих ни старался, чтобы его достойно чествовали, он не мог добиться, чтобы даже самые покорные из его соотечественников не думали в этот день об ином празднике. В течение всех пяти лет, что я имела удовольствие прожить под одной крышей с Эрихом Фельдманом, каждое Рождество — вплоть до самого последнего — заканчивалось настоящей катастрофой, ибо Эриху казалось, что ему уделили слишком мало внимания.

Наше настоящее английское Рождество мы будем праздновать завтра. Надеюсь, что этот день пройдет в полной гармонии. Для Хелин я приготовила подарки — пару полезных вещей, книги, компакт-диски и марципаны. Она просто сходит по ним с ума, хотя, как обычно, утверждает, что не может их есть.

Она подарит мне духи, те же духи, которые она дарит мне на Пасху, на день рождения и на Рождество. Кроме того, она склеила для меня фотокалендарь. Она делает это каждый год. Мотив календаря — розы. Для каждого месяца своя роза. Иногда целый букет, иногда один закрытый цветок, иногда раскрытый, на лепестках которого, как жемчужины, поблескивают капли росы, иногда стеклянная ваза, в которой плавают разноцветные розы. Хелин не жалеет усилий на этот календарь, она подбирает для него афоризмы и стихи, которые подписывает под каждой фотографией. Эти подписи соответствуют месяцам. Эти календари она делает уже около пятидесяти лет. Хелин, как одержимая, все время фотографирует розы в саду, должно быть, у нее скопилось уже тысячи снимков. Больше всего ей нравятся розы, которые растут между белой стеной и поилкой для птиц, на том самом месте, где мы с ней познакомились. Здесь она снимает с таким тщанием, как будто ей за это платят. Я каждый раз испытываю странное злое чувство, когда вижу, как она осторожно двигается с камерой среди цветов, словно боится неосторожным движением убить розу или осквернить это место.

Вся глупость заключается в том, что я не пылаю особой любовью к розам, и весь календарь — напрасная трата любовных сил. Я не рассказывала Вам об этом? О моем отвращении к розам? Обычно от людей, занимающихся разведением роз, ждут любви к этим растениям, которым эти люди, собственно говоря, посвятили жизнь. Ведь профессия — это жизнь; или Вы думаете по-другому, Франка? Передо мной стоит проблема: проклятые розы определили мою жизнь. А ведь я собиралась устроить ее совсем по-иному.

После окончания школы в Саутгемптоне мне хотелось вырваться в мир, но сначала был Кембридж, и это было нормально. Кембридж — это небольшой городок, но его атмосфера очень мне нравилась. Но после Кембриджа я, вместо того чтобы окунуться в большой мир, вернулась на Гернси и с переменным успехом занялась разведением роз. Я умру в том же доме, в котором родилась и в котором прожила всю жизнь. В случае, если Хелин не умрет раньше меня — она на десять лет старше, но это ничего не значит — то в мой смертный час над моей кроватью будет висеть календарь с розами. Может быть, у меня найдутся силы перевернуть его или вообще сорвать со стены. Мне бы хотелось, чтобы, когда я буду умирать, собака лизала мне лицо — я люблю их горячее, немного гнилостное дыхание. Моя рука утонет в мягкой лохматой шерсти. Тогда у меня будет чувство, что я возьму с собой кусочек жизни. Но Хелин обязательно сунет мне под нос только что распустившуюся розу — чтобы «подсластить» мои последние минуты, а я не могу гарантировать, что меня не вырвет от этой пилюли.

Ох, Франка, веселенькое же у меня получается рождественское письмо! Я рисую свой смертный час, и Вы, наверное, думаете, что старуха совсем свихнулась. Сегодня же не тот день, когда надо предаваться мрачным раздумьям. Совсем наоборот! Вчера приехал Алан. Он спит в комнате для гостей, и, думаю, что я не увижу его до полудня, потому что когда мой сын в отпуске, он поднимается только к обеду. Особенно, если к вечеру приложится к стакану. Вчера он один выпил бутылку французского красного вина, несколько рюмок водки, а до этого опрокинул на аперитив пару виски. Не могу понять, как его печень справляется с такой нагрузкой. Наверное, когда-нибудь она все-таки сдаст.

Еду на сегодняшний вечер будет готовить Кевин. Это значит, что придет он днем, чтобы приступить к процессу. Он принесет с собой все свои кухонные принадлежности, ибо искренне считает, что на моей утвари невозможно приготовить что-нибудь по-настоящему вкусное. Вероятно, нам было бы проще пойти к нему, но у нас традиция — накрывать рождественский стол дома, а с традициями надо считаться. Это будет королевский ужин, и Хелин, как всегда будет брюзжать, что не может проглотить ни кусочка. Она будет брюзжать, потому что любит Кевина и знает, что он взаимно любит ее. Они, кстати, очень похожи друг на друга своей привередливостью. Они самые великие ипохондрики, каких я когда-либо встречала. Никогда они не радуются чужим недугам и с большим вниманием и сочувствием выслушивают один другого.