Она попыталась изо всех сил сосредоточиться на Эндрю и Деборе.

— Я думаю о вас, — шептала она, — я очень, очень сильно думаю о вас. Я хочу почувствовать, что и вы тоже думаете обо мне. Я уверена, что вы думаете. Я знаю, что ты боишься за меня, мамочка. Но не тревожься. Со мной не случится ничего плохого, и я уверена, что когда-нибудь мы снова будем вместе.

Она очень долго простояла у окна, отдавшись чувству близости с родными. Она и в самом деле чувствовала эту близость, и от души надеялась, что это не мираж. На сад постепенно упала вечерняя тень, солнце, подернутое туманной дымкой, клонилось к горизонту.

Беатрис ощутила голод. Странно, никто пока не звал ее к ужину. Она вышла из комнаты, чтобы спуститься вниз, но в этот момент до ее слуха донесся какой-то шум. Беатрис остановилась.

Звуки доносились из спальни родителей, которую теперь занимали Эрих и Хелин. Звуки были устрашающими. Девочке показалось, что в спальне кого-то сильно терзают и мучают. Еще более удивительным было то, что жалобные звуки издавал Эрих.

Беатрис медленно подошла ближе. Дверь спальни была приоткрыта, и было видно, что происходит внутри. Она увидела родительскую кровать, на ней — Эриха и Хелин. Оба были голые, тяжело дышали и потели. Эрих лежал на спине, запрокинув голову и жалобно стонал. Хелин сидела на нем и торопливо двигалась вверх и вниз. Светлые волосы, которые она обычно заплетала в косу и высоко закалывала, были распущены и золотистым шелком ниспадали на спину до бедер. В тусклом вечернем свете ее кожа светилась белизной слоновой кости. Хелин была невероятно стройна, все ее члены отличались совершенством форм, бедра были длинными и крепкими. Маленькие упругие груди заканчивались острыми набухшими сосками, на лице лежало торжествующее, удовлетворенное выражение, какого Беатрис никогда раньше у Хелин не видела. Она выглядела почти счастливой, во всяком случае, не было и следа страха и робости. Она была сильна. Она была сильнее стонавшего под ней Эриха. Чудесным образом мир встал с ног на голову. Эти двое, так сжившиеся со своими жизненными позициями, внезапно поменялись ролями. В течение каких-то нескольких часов с этими людьми произошла разительная перемена, которая могла бы лишить Беатрис дара речи, если бы она и без того не онемела от страха.

То, что они делали, показалось Беатрис отвратительным, хотя она и не вполне понимала, чем они занимаются. Конечно, она кое-что знала об «этом деле», но когда она спрашивала о нем Эндрю, он неизменно отсылал ее к Деборе, а та говорила дочери, что она еще слишком мала, и что ей все объяснят позже. В лучшем случае, она могла кое-что узнать от Мэй, у которой был старший брат, который снабжал сестру обильными сведениями на эту тему — о половых отношениях между мужчинами и женщинами. Все эти рассказы были настолько фантастическими, что Беатрис считала их вымыслом. То, что она сейчас видела, подтверждало то отвращение, какое Беатрис всегда испытывала к рассказам Мэй. Голые тела, покрытые блестящей пленкой пота, агрессивные движения, стоны, искаженные лица — все это создавало впечатление борьбы не на жизнь, а на смерть, которую двое людей ведут непонятно по какой причине.

Дыхание Эриха становилось все более частым, а Хелин двигалась с такой силой, что ее волосы развевались, как флаг на ветру. Потом Эрих задышал, как издыхающий зверь, все мышцы его тела напряглись, а потом он, внезапно обмякнув, застыл лежа на спине и растекаясь в облегчающей истоме.

Хелин перестала двигаться. Несколько секунд она неподвижно сидела на Эрихе, а потом соскользнула с него и легла рядом с мужем. Она тесно прильнула к нему, обвила его рукой и спрятала лицо в его плече. Беатрис не смогла бы словами выразить, откуда к ней пришло это понимание, но она отчетливо осознала, что в течение считанных минут соотношение сил снова вернулось в исходное положение. Хелин снова стала слабой, а Эрих — сильным. Наверное, это было видно по тому, как Хелин изо всех сил домогалась нежности, а Эрих грубо ей в этом отказывал. Он просто терпеливо сносил ее ласки, не отвечая на них ни единым жестом. Потом он внезапно сбросил с кровати обе ноги и встал. Руку Хелин он при этом сбросил с себя, как докучливое насекомое.

— Эрих, — позвала Хелин. Голос ее звучал грустно и обиженно.

Он ответил жене по-немецки, и Беатрис ничего не поняла. Но тон был отсутствующим и холодным. Беатрис видела темные контуры его обнаженного тела на фоне светлого прямоугольника окна. У Эриха были длинные ноги и очень широкие плечи. Он был красивый мужчина, как Хелин была красивой женщиной. Они были замечательной парой, излучавшей внешнюю гармонию. Кто бы мог подумать, что их отношения больны, как прогнившее дерево?

Хелин натянула одеяло до подбородка. Торжествующее выражение, до неузнаваемости изменившее ее лицо всего несколько минут назад, исчезло без следа. Теперь она выглядела, как затравленная раненая косуля, из глаз ее, казалось, вот-вот польются слезы.

Эрих надел форму и причесался перед зеркалом. Теперь он полностью владел собой, он снова стал Эрихом, внушавшим страх всем окружающим, снова стал человеком, о котором никто не мог сказать, что он скажет или сделает в следующий момент.

— Время ужинать, — сказал он. На этот раз Беатрис поняла его слова. Теперь она все чаще и чаще понимала отдельные предложения или, по крайней мере, их части.

Хелин не шевелилась. Глаза ее просили ласки, но она с равным успехом могла молить о ней камень.

— Время ужинать, — повторил Эрих, и на этот раз в его тоне прозвучали угрожающие нотки.

Хелин еще глубже забралась под одеяло. Она ни за что не хотела вставать с постели; вид у нее был бледный и униженный. Эрих натянул высокие черные сапоги, и был теперь готов к выходу. Он схватил со стула груду одежды и бросил ее на живот Хелин.

— Одевайся и выходи, — приказал он и направился к двери.

В последнюю секунду Беатрис успела шмыгнуть в ванную, прежде чем Эрих загремел сапогами, спускаясь по лестнице.

Вечером пятого сентября пришла Мэй и ее родители. Когда Беатрис увидела подругу, у нее, впервые за все время этого ужаса, выступили на глазах слезы, но она тотчас их удержала — она поклялась, что Эрих никогда не увидит ее плачущей.

Беатрис и Мэй обнялись, как двое утопающих. Мэй попеременно то всхлипывала, то смеялась, и, не дожидаясь ответов, засыпала Беатрис сотней вопросов.

— Мы думали, что ты в Англии! — кричала Мэй. — Я чуть не сошла с ума, когда узнала, что ты здесь!

Миссис Уайетт, мать Мэй, была огорчена и озабочена.

— Девочка моя, если бы мы только знали, что ты здесь, то мы бы непременно о тебе позаботились. Но твои родители сказали, что покидают остров, и нам даже в дурном сне не могло присниться, что ты осталась здесь!

— Беатрис теперь принадлежит мне и моей жене, — сказал Эрих. — Можете за нее не тревожиться.

Родители Мэй враждебно покосились на оккупанта, но ничего не сказали в ответ. Как и все оставшиеся на острове англичане, они терпели многочисленные немецкие притеснения — запрет собраний и ассоциаций, комендантский час, нормирование всех мыслимых предметов потребления. У родителей Мэй конфисковали автомобиль, и немцы вернули его только после энергичных протестов доктора Уайетта; собственно, немцы и сами должны были понять, что как врач он просто не мог обойтись без машины. Миссис Уайетт не могла больше ходить в клуб бриджа, а многие ее знакомые были интернированы. Она видела подневольных рабов, которых привозили на остров с материка, чтобы они строили укрепления, бункеры и валы. Эдит Уайетт вообще казалось, что немцы помешаны на укреплениях, бункерах и валах. За те несколько недель, что немцы здесь пробыли, они до неузнаваемости изуродовали остров. Колонны заключенных, армейские вездеходы, вооруженные солдаты, флаги со свастикой, мощные автомобили, доставленные из Франции для перевозки гранитных глыб и обломков скал, — все это выглядело, как гигантская военная машина, великолепно функционирующая и абсолютно несокрушимая. Нацисты в совершенстве владели беспощадным искусством подчинять все, с чем они сталкивались. Они все организовывали быстро и основательно, и с тем совершенством, которое можно было назвать сверхчеловеческим или нечеловеческим. Миссис Уайетт, которая до сих пор вела размеренную и приятную жизнь супруги сельского врача, вдруг увидела, что привычный ей мир перевернулся и стал угрожать ей безликой и безымянной опасностью. Она страшно жалела сейчас, что не эвакуировалась. Она не решилась оставить свой уютный домик, а ее муж считал врачебным долгом остаться со своими больными. Теперь же она каждый день тряслась от страха, ожидая, что оккупанты отнимут у них с мужем дом. Это произошло уже со многими; захватчики конфисковали дома, которые им нравились, и только в редких случаях позволяли хозяевам остаться в родном доме, сгрудившись в одной комнате.