Когда от письма у него заболела рука, а от виски голова пошла кругом, он спустился на пляж и, привалившись в унынии к высокой скале, стал созерцать горизонт. Внезапно за его спиной послышались шаги.

— Гарри? Гарри, что случилось?

Это была Нола, в своем голубом платье. Она бросилась к нему и упала на колени в песок.

— Боже мой, Гарри! Вам плохо?

— Что… Что ты здесь делаешь? — вместо ответа спросил он.

— Я ждала вас после концерта. Я видела, как вы встали и ушли, когда все хлопали, и не могла вас найти. Я беспокоилась… Почему вы так быстро ушли?

— Тебе нельзя здесь оставаться, Нола.

— Почему?

— Потому что я напился. То есть я хочу сказать, я немного пьян. Теперь жалею, если бы я знал, что ты придешь, я бы не пил.

— Почему вы напились, Гарри? Вы такой грустный…

— Мне одиноко. Мне до ужаса одиноко.

Она прижалась к нему и посмотрела ему прямо в глаза пронзительным, сияющим взглядом.

— Ну Гарри, вокруг вас столько людей!

— Меня убивает одиночество, Нола.

— Тогда я составлю вам компанию.

— Тебе нельзя…

— А мне хочется. Если только я вам не мешаю.

— Ты мне никогда не мешаешь.

— Гарри, почему все писатели такие одинокие? Хемингуэй, Мелвилл… Это же самые одинокие люди на свете!

— Не знаю, то ли все писатели одинокие, то ли они от одиночества и пишут…

— А почему все писатели кончают жизнь самоубийством?

— Самоубийством кончают не все писатели. Только те, чьи книги никто не читает.

— Я прочитала вашу книгу. Взяла в городской библиотеке и прочитала за одну ночь! Мне так понравилось! Вы очень большой писатель, Гарри! Гарри… сегодня вечером я пела для вас. Эту песню я пела для вас!

Он улыбнулся и посмотрел на нее. Она с бесконечной нежностью провела рукой по его волосам и повторила:

— Вы очень большой писатель, Гарри. Вы не должны чувствовать себя одиноким. Я здесь, с вами.

— Гарри, а как, в сущности, стать писателем?

— Никогда не отступать. Знаете, Маркус, свобода, жажда свободы — это война с самим собой. Мы живем в обществе смиренных офисных служащих, и чтобы вытащить себя из этого болота, надо сражаться одновременно и с собой, и со всем миром. Свобода — это ежеминутная борьба, которую мы почти не осознаем. Я никогда не покорюсь.

Маленькие города американской глубинки имеют тот недостаток, что в них есть только бригады пожарных-волонтеров, куда менее расторопных, чем профессионалы. Поэтому вечером 20 июня 2008 года, когда я смотрел, как пламя, вырвавшись из «корвета», охватывает пристройку, служившую гаражом, между моим звонком в спасательные службы и их появлением в Гусиной бухте прошло довольно много времени. Дом уцелел чудом — хотя, по мнению командира пожарных Авроры, чудом было прежде всего то, что гараж находился в отдельной постройке, и это позволило быстро локализовать огонь.

Пока в Гусиной бухте суетились полицейские и пожарные, приехал Тревис Доун, которого тоже подняли по тревоге.

— Маркус, ты не ранен? — спросил он, бросившись ко мне.

— Нет, со мной все в порядке, разве что дом едва не сгорел…

— Что произошло?

— Я возвращался с пляжа Гранд-Бич и, свернув на дорожку, увидел фигуру человека, он убегал в лес. А потом это пламя…

— Ты успел опознать этого человека?

— Нет. Все случилось так быстро…

Внезапно нас позвал полицейский, прибывший на место одновременно с пожарной командой. Осматривая окрестности дома, он обнаружил письмо, засунутое в дверной проем. Листок с надписью:

Возвращайся домой, Гольдман.

— Черт! Вчера я получил такое же.

— Такое же? И где оно было? — спросил Тревис.

— На моей машине. Я зашел минут на десять в магазин, а когда вернулся, у меня под «дворник» было засунуто это самое послание.

— Думаешь, кто-то тебя преследует?

— Я… Я понятия не имею. До сих пор не обращал на это внимания. Но что это все значит?

— Этот пожар здорово похож на предупреждение, Маркус.

— Предупреждение? Кому бы и зачем меня предупреждать?

— Похоже, кому-то не нравится твое присутствие в Авроре. Всем известно, что ты задаешь много вопросов…

— Ну и что? Кто-то боится, что я могу что-то раскопать про Нолу?

— Возможно. Во всяком случае, мне это не нравится. Дело пахнет жареным. Я здесь на ночь оставлю патруль, так надежнее.

— Не надо никакого патруля. Если этот тип меня ищет, пусть приходит: я его встречу.

— Спокойно, Маркус. Хочешь ты или нет, этой ночью тут будет дежурить патруль. Если я прав и это предупреждение, значит, скоро последуют и другие действия. Надо быть очень осторожным.

Назавтра я с раннего утра отправился в тюрьму рассказать Гарри об этом происшествии.

– «Возвращайся домой, Гольдман»? — переспросил он, когда я упомянул о письме.

— Именно так. Напечатано на компьютере.

— Что сделала полиция?

— Приехал Тревис Доун. Забрал письмо, сказал, что отдаст его на анализ. Думает, что это предупреждение. Возможно, кому-то не хочется, чтобы я дальше копался в этом деле. Кому-то, кто видит в вас идеального виновника и не желает, чтобы я совал свой нос, куда не надо.

— Может, тому, кто убил Нолу и Дебору Купер?

— Например.

Вид у Гарри был серьезный.

— Рот сказал, что в ближайший вторник я предстану перед Большим жюри. Горсткой добропорядочных граждан, которые рассмотрят мое дело и решат, насколько обоснованны обвинения. Судя по всему, Большое жюри всегда на стороне прокурора… Это какой-то кошмар, Маркус, каждый день мне кажется, что я увязаю все больше. Теряю почву под ногами. Сперва меня забирают, и я говорю себе, что это ошибка, через пару часов все выяснится, а потом я оказываюсь здесь, под арестом, вплоть до самого процесса, который когда еще будет, и мне грозит смертная казнь. Смертная казнь, Маркус! Я все время об этом думаю. Мне страшно.

Я и сам видел, что Гарри хиреет. Он сидел в тюрьме чуть больше недели, и было ясно, что ему не продержаться и месяца.

— Мы скоро вытащим вас отсюда, Гарри. Мы раскроем это убийство. Рот — прекрасный адвокат, не теряйте надежды. Может, продолжите вашу историю? Расскажите мне про Нолу, с того места, где мы остановились. Что было после?

— После чего?

— После сцены на пляже. Когда в ту субботу, после школьного концерта, Нола пришла к вам и сказала, что вы не должны чувствовать себя одиноким.