— Что случилось, Таня?

— Не торопите меня, сейчас я все расскажу, — она помолчала, вздохнула несколько раз и уже ровным, прежним певучим голосом заговорила: — Константин… Я уже давно почувствовала, что он от нас отдаляется, от меня, от родителей. Уходит все дальше и становится, как чужой, смотрит на нас и как бы молча смеется над нами. Нет, не смеется, — презирает. Две недели назад он снял квартиру, родители об этом еще не знают, там собираются ужасные люди… Я была там только раз и только раз их видела, они… они какие-то одержимые и у всех в глазах ненависть. Я не знаю, о чем они там разговаривали, я и была-то там четверть часа, не больше, но ужас до сих пор не проходит. Я не ошиблась — это страшные люди. Они — бомбисты. А главное, главное — Константин среди них, он стал таким же, как они.

— Это точно? Или только предположения?

— Точно. Теперь я знаю, — Татьяна надолго замолчала, Щербатов не торопил ее, терпеливо дожидаясь, когда она снова заговорит. И в этой затянувшейся паузе ему снова, как и в черноте перчаток Татьяны, почудился зловещий знак будущего несчастья. — Я знаю. Я случайно увидела его дневник. Совершенно случайно. Там все написано, день за днем. Сначала хотела пойти и рассказать отцу, но я ведь убью его этим рассказом. При его характере, при его отношении к этим бомбистам — он просто умрет… Я уже не говорю про маму. И что станет с Константином? Заявить в полицию, пойти и сказать, что князь Мещерский — бомбист? Наша фамилия, наша честь — этого уже никто не переживет! Сегодня утром, когда я смотрела на родителей, мне показалось, что все мы в капкане и он вот-вот захлопнется…

— А если поговорить с самим Константином?

— Я пыталась, он мне ответил: еще одно слово — и я исчезну так, что вы обо мне уже никогда и ничего не узнаете. Петр Алексеевич, я в отчаянии…

— Дайте мне адрес квартиры, где сейчас живет Константин.

— Что вы будете делать?

— Не знаю, пока не знаю. Но я сделаю все, что возможно.

— Вот, — Татьяна достала из сумочки уголком сложенную бумажку.

Щербатов развернул ее и прочитал адрес.

В кустах орешника по-прежнему яростно и весело гомонили воробьи, радуясь солнцу, которое с трудом, но проклюнулось между туч, уже по-весеннему легких и высоких. Ничего в мире не изменилось, все оставалось на своих местах, но Татьяна Мещерская и Петр Щербатов, молча сидевшие на скамейке и смотревшие на окружающий их мир, прекрасно понимали, что их жизнь с этой минуты изменилась, но они и представить себе не могли, насколько круто изменится она в ближайшее время.

Рано утром, Тихон Трофимыч только-только проснулся, даже чаю не успел хлебнуть, к нему заявился гость: старый компаньон, купец Дидигуров Феофан Сидорович. О том, что это именно он и никто другой, Дюжев догадался по быстрой скороговорке, которая донеслась через неплотно закрытые двери.

Росточка Феофан Сидорович был махонького, худенький, и если издали глянешь — подумаешь, что парнишка. У него и походка была ребяческая — вприпрыжку, ходил-прискакивал, как на пружинках. Реденькая, седенькая бороденка, личико, будто картовочка печеная, но глаза из-под выцветших бровей — молодые, острые. Все видят, все примечают.

Рубашка на Дидигурове простенькая, домотканым поясочком перехваченная, пиджачок серенький, но цепочка от часов — золотая, из крупных колец. А сами часы, знал Дюжев, тоже золотые и еще дорогущими каменьями украшены. Это как бы намек для всех: прост-то я прост, но не простодырый.

Рядом с Дюжевым, тяжело-неповоротливым и степенным, Дидигуров смахивал на птичку-поскакушку. И когда они, бывало, появлялись вместе на людях, люди, глядя на них, непременно посмеивались.

Дидигуров перекрестился тоненькой ручкой, глядя на иконы, легко согнул спину в поклоне и, так же легко выпрямившись, заговорил быстрой скороговоркой, будто сухой горох по полу рассыпал:

— Желаю здравствовать тебе, Тихон Трофимыч, долгие-предолгие годы, житье иметь честное, а капиталы великие. Прими от меня, сирого, убогого, умишком обойденного, доброго дня пожелание…

А задорные глазки поблескивают, как два шильца, так и расковыривают хозяина — в каком он нынче настроении?

— Ладно тебе, убогий, — Тихон Трофимыч махнул на него рукой и, не таясь, ухмыльнулся: — Умишка нет, а на Почтамтской третий дом собрался закладывать. В двух-то тебе, сиротке, тесно стало?

— Для сына, для сына стараюсь, Тихон Трофимович. Женить надо орясину, определять на самостоятельность, мне-то веку недолго осталось, сложу рученьки в дубовой колоде, кто его, дубину, на путь истинный наставит?!

— Ну, запричитал! Садись, брат, на паперти, большие деньги к капиталу добавишь, уж шибко жалостливо поешь… А в колоду-то тебя силком не запихнешь. Прыг-скок — и выскользнул.

— А это уж как планида сложится, Тихон Трофимыч, а планида в нашем деле — вещь наипервейшая…

И так вот, не прерывая говорок, постреливая глазками-шильцами, Дидигуров пристроился у стола, не дожидаясь приглашения, опрятно сжевал золотистую шанежку, не уронив ни крошки, попил чайку, неслышно схлебывая с блюдца, и вдруг спросил:

— Тихон Трофимыч, книгочей ты известный, а вот газетки изволите почитывать?

Дюжев пил чай и не отвечал. Не первый год зная Дидигурова, он давно уже к нему приноровился, ко всем его повадкам, и потому терпеливо ждал, когда тот доберется до дела, по которому и пришел. Вот еще пострекочет-пострекочет… А уж тогда только слушай — зевать некогда станет.

— А зря, Тихон Трофимыч, зря… Газетки читать надобно, там, правда, ерунды всякой премного пишут, но коль не побрезгуешь, такое сладенькое попадется, ну, прямо слюнки капают!

Дюжев упорно молчал.

Дидигуров оборвал скороговорку, распахнул пиджачок, достал из внутреннего кармана сложенный на четвертушки газетный лист. Развернул его, сдвинул в сторону чашки, блюдца и положил лист на стол, разгладил узенькой ладошкой.

— Такое вот сообщение, Тихон Трофимыч. Слушай, коли сам газет не читаешь. Пишут из Курганского уезда. Вот что пишут: «Усилиями местных крестьян создана маслодельная артель, которая ставит перед собой целью выработку качественного сибирского масла. Уже выписаны и наняты специальные инструкторы для ведения дела, а из-за границы получена большая партия сепараторов. Местный купец Балакшин занят хлопотами по созданию Союза маслоделов. Таким образом, уже в ближайшее время мы сможем наблюдать результаты столь новой для нашей местности деятельности. Наблюдатель».

Вот оно что! Дюжев отставил в сторону недопитую чашку и через стол протянул руку — давай сюда! Молчком еще раз перечитал коротенькую статейку и поднял глаза на Дидигурова. Был у них как-то разговор о масле, был, но Дюжев за хлопотами позабыл, а вот Феофан Сидорович ничего не забывает, все у него в маленькой головке по полочкам разложено и ничего бесследно не пропадает.

Дюжев перевернул газетный лист, взглянул на число. Старая газетка, старая, на сгибах уже пошоркалась. Видно, не один день таскал ее Дидигуров в кармашке. Обдумывал и прикидывал. И обдумал и прикинул, потому и пришел к Дюжеву, что убедился: одному дело не поднять, компаньон нужен. Хоть и не любил Дидигуров ни с кем делиться — всегда себе на уме! — но если здравый расчет пересиливал, он выбирал компаньона, а выбрав, цеплялся, как репей, и отвязаться от него уже не было никакой возможности.