Сраженные пулями падали беззвучно, раненые не кричали. Скорей, скорей… Вот уже и край глубокого, черного рва, внезапно открывшегося прямо под ногами. Не мешкать! В ров, кубарем. И — наверх! На высокую насыпь. Карабкаясь к ней, Щербатов увидел турка огромного роста, в белой чалме; митральеза в его руках казалась игрушечной. Он целился и стрелял в Щербатова, и тот, не различая в сплошном грохоте звука выстрелов, слышал свист пуль, пролетавших совсем рядом. Весь бой сфокусировался в этом громадном турке, до которого надо было добежать. И Щербатов добежал. Турок схватил митральезу за ствол, вскинул ее над головой, как дубину, но Щербатов опередил, вложив в сабельный удар всю силу. Правая рука турка медленно отвалилась от плеча и на землю не упала лишь потому, что ее удерживали нитки мундира. Выронив оружие, турок с ужасом глядел на отвалившуюся руку, которую быстро заливало черной венозной кровью.

— Рубите их на лафетах! — закричал, срывая голос, Щербатов. — Рубите их на лафетах!

Бросился к ближней пушке и спиной, кожей почувствовал, что нет за ним дружного топота ног своих солдат. Кругом были только одни турки. Барабан револьвера давно уже был пуст, но Щербатов все нажимал и нажимал на курок, отбиваясь саблей от наседающих турок. Вскочил на ствол орудия, увидел наконец-то своих солдат и сорвался в долгий, тяжкий полет…

Он летел кругами, в сплошной темноте, густой и смердящей, и чем дольше продолжался полет, тем больше охватывало его безразличие. Когда уже совсем был готов смириться с этим полетом, вдруг почувствовал теплую и ласковую ладонь на щеке. И сразу же узнал — чья она. Легкие невесомые пальцы скользили по щеке, и страшный полет прекращался. Щербатов стал ощущать свое тело, пошевелил рукой и с трудом, одолевая ломящую боль в голове, открыл глаза. Над ним, провиснув, шевелился от ветра полог палатки, резко пахло слежалой соломой, кровью, старыми бинтами и давно не мытым человеческим телом.

— Ты глянь, поручик-то оклемался. А то уж думали все, конец. О, и глаза разлепил…

Щербатов увидел санитара в грязном, окровавленном халате и снова закрыл глаза. Он слышал голоса, шум ветра за палаткой и не переставал ощущать на своей щеке ладонь Татьяны.

Молодой организм взял свое. Через три месяца Щербатов оправился от ран, был награжден золотым оружием с Георгиевской лентой, получил отпуск и, не медля ни одного дня, отправился в столицу.

И снова был дом Мещерских, ставший уже почти родным, и старый слуга Емельян, встречая Щербатова и принимая шинель и перчатки, доверительно сообщал, учтиво склоняя плешивую голову:

— Дома-с княгинюшка, в настроении веселом пребывают. Велите доложить?

— Докладывай, старый, докладывай.

Но сверху, с лестницы, уже раздавался плавный, как бы поющий голос Татьяны:

— Проходите в залу, Петр Алексеевич, мы сейчас чай будем пить.

Щербатов махом взлетал по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки, а Емельян, подслеповато глядя ему вслед, только покачивал головой и вздыхал.

И в тот мартовский день все было, как обычно. Только когда Щербатов припал к руке Татьяны, он губами ощутил, что рука ее нервно вздрагивает и часто-часто бьется тоненькая жилка. Выпрямился, заглянул в ее всегда сосредоточенные глаза, хотел спросить — что случилось? — но Татьяна опередила его, выдернула руку и сбивчиво заговорила:

— Петр Алексеевич, не спрашивайте ни о чем. Я сейчас скажу, что мне нужно к портнихе и что вы меня согласны проводить. Хорошо?

— Хорошо, — машинально кивнул Щербатов и послушно пошел за Татьяной в залу, где уже был накрыт стол.

К чаю вышел старый князь, как всегда, потрепал за плечо гостя и, разглаживая усы, сообщил, что уезжает на охоту.

— Хочу поозоровать! Лес, раздолье! Я ведь нынче всю зиму в городе провел. Нет, дорогие мои, что ни говорите, а Петр Алексеевич, государь наш, неверное место выбрал. Не надо было тут столицу закладывать. То ли дело — Москва. Ядрено, с морозами.

А здесь — одна слякоть. Константин у нас где? Все науки изучает?

Татьяна испуганно отвела глаза и молча кивнула. Но заметил это только Щербатов; старый князь, уже ругая нынешние университеты за вольнодумство, даже не обратил внимания.

Щербатов с Константином не вспоминали о случае, который произошел возле казарм, сделали вид, что ничего не происходило. На самом же деле и тот, и другой все прекрасно помнили.

Старый князь, не прекращая говорить о предстоящей охоте, выслушал просьбу Татьяны о поездке к портнихе и пошутил:

— Можешь ехать, голубушка, только под строгим караулом боевого офицера. Вас, надеюсь, такой караул не смутит?

— Не смутит, — улыбнулась Татьяна, но Щербатов снова заметил, что ее рука вздрогнула и чай через краешек фарфоровой чашки плеснулся на скатерть. Она опустила чашку на блюдце и заторопилась:

— Давайте сразу поедем, не будем откладывать. Петр Алексеевич, подождите меня внизу, я скоро спущусь.

Щербатов, не понимая, что случилось, и волнуясь, спустился вниз, где Емельян держал наготове шинель и с улыбкой спешил доложить, что коляска подана и стоит у парадного.

Все, все было, как всегда: и старый князь, шумный и радостный, и Емельян, улыбчивый и желающий угодить, — все вели себя по-прежнему, кроме Татьяны. Почему она так волнуется, что могло случиться за два дня, прошедших после их последней встречи?

Щербатов дождался Татьяну, они вместе вышли, сели в коляску, и, как только колеса застучали по мостовой, Татьяна откинула вуаль со шляпки, подалась к нему и, глядя своими прекрасными, распахнутыми глазами, тихо, срывающимся шепотом заговорила:

— Петр Алексеевич, я умоляю вас, я на коленях буду вас просить, только вы можете спасти нашу семью от позора. Господи, сын князя Мещерского!

— Я все сделаю, располагайте мною полностью, все, что в моих силах, только объясните, скажите — что случилось?

— Я умоляю… — и она тихо, беспомощно заплакала, закрывая лицо руками в черных кружевных перчатках. И этот черный цвет рядом с золотыми, искрящимися прядями волос, выбившимися из-под шляпки, настолько поразил Щербатова своим несоответствием, настолько напугал, что он понял: он действительно может сделать все возможное и невозможное, даже умереть, если потребуется.

— Успокойтесь, Таня, — Щербатов осторожно взял ее руки в свои ладони, закрыл черноту перчаток. — Рассказывайте, рассказывайте все подробно, с самого начала.

— Остановите извозчика, Петр Алексеевич, — попросила она по-прежнему шепотом. — Пройдемте до скамейки…

Над скамейкой, в кустах орешника, уже по-весеннему отчаянно горланили воробьи. Перелетали с ветки на ветку, задирались между собой, чистили себе перышки в маленькой лужице и ни на миг не прекращали свой радостный гвалт.

— Воробушки… — Татьяна горько вздохнула и присела на краешек скамейки. — Воробушки… Радуются… Знаете, как я сейчас им завидую!