– Соборность?.. – Нефедов усмехнулся. – Тоже хорошее выражение. Только что оно означает…

– Ви не знайт – я объясняйт! – важно ответил немец. – Я профессор славистики из Ганновер, я изучайт русски литература, я понимайт Россия! Россия есть душа мира, Россия ест брюкке между Ойропа и Азия.

– Что вы говорите… – Нефедов взглянул на него с любопытством. – А скажите, профессор, если вы профессор, известен ли вам такой писатель Почечуев?

– О! – вскричал немец. – Почечуев ест великий писатель. Я писать книга о Почечуев.

Способность удивляться в Игоре порядком уже притупилась, но он что-то пробормотал про странное совпадение.

– Вас?.. – не расслышал немец.

Нефедов помялся.

– Дело в том, – сказал он, – что, раз вы профессор и пишете о Почечуеве, я могу показать вам кое-что интересное. Но предупреждаю – только показать.

Он с некоторой торжественностью достал из пакета том «Провозвестия» и выложил его на столик.

Немец неспешно поменял очки и сделал профессорское лицо.

– «Мосты и тоннели»… – прочел он на фальшивом переплете. – Ви меня не понять…

– Нет, это вы «не понять»! – перебил его Игорь. – Вы загляните внутрь!

Собственной нетерпеливой рукой он распахнул рукопись. Немец прочел несколько строк, потом еще… Брови его зашевелились.

– О, майн гот!.. – прошептал он.

Несколько минут профессор усердно исследовал рукопись, при этом все более возбуждаясь.

– Дас ист фантастише!.. – воскликнул он наконец. – Это ест неизвестный автограф!.. Непубликованный рукопись Почечуев!

Потягивая свое пиво, Нефедов с удовольствием наблюдал за тем, как схватывает ученого немца. Вдруг совершенно неожиданно профессор привстал со стула и заорал во все горло:

– Томас, ком глих!

Оказалось, что в этой пивнушке было полным-полно немцев. И все они были, похоже, слависты, потому что, сбежавшись на крик, принялись с большим интересом рассматривать рукопись.

Немцы гомонили наперебой и обменивались взволнованными возгласами, не обращая внимания на Игоря, а он даже не рад был, что наделал такой переполох. Однако через некоторое время слависты слегка поутихли и уже в деловом тоне стали о чем-то совещаться. Внезапно, как по команде, лица их обернулись к Нефедову. Профессор из Ганновера подал ему ладонь.

– Гюнтер! – сказал он. – Зовит меня Гюнтер.

– Очень приятно… – пробормотал Игорь.

Остальные немцы тоже запредставлялись и потянулись к нему с рукопожатиями.

– Ми хотит с тобой выпить, – объявил со значением Гюнтер.

– Но мы это и делаем, – Нефедов пожал плечами.

– Найн! – важно возразил профессор. – Ми хотит пить за велики русски литература и за гениальный Почечуев.

– Хорошо, – кивнул Игорь. – Я только возьму еще пива.

– О, найн! – удержал его Гюнтер. – Русски пиво плёх. Такой тема ми пьем коньяк.

И не успел он это сказать, как откуда ни возьмись на столе действительно появилась бутылка коньяка. Слависты принесли свои стульчики и тесно уселись вокруг Нефедова. Все держали в руках уже пластиковые стаканчики и делали приятные лица. Хотя такого оборота событий Игорь не ожидал, но, мысленно раскинув коньяк на всех присутствующих, он решил, что беспокоиться не о чем.

Однако он ошибался. После того как воздано было Почечуеву и русской литературе, на столе, словно по волшебству, возникла новая бутылка. Конечно, с учетом всех внешних и внутренних обстоятельств пить больше Нефедову не следовало. Но один из славистов, обращаясь непосредственно к нему, произнес на немецком языке такой долгий и прочувствованный тост, что отказаться было просто невежливо. Потом говорил другой славист, за другим третий… Потом появилась еще бутылка. «За кого эти немцы меня принимают? – вяло спрашивал себя Нефедов. – И… здоровы же они пить!..» Из ложной учтивости Игорь опрокидывал стаканчик за стаканчиком, не замечая, что немцы наливают ему втрое против себя. А спустя какое-то время он вообще потерял способность что-либо замечать и задаваться вопросами.

Вряд ли слависты намеревались упоить Нефедова до потери пульса. Скорее всего, они были они в плену мифа о сверхъестественной устойчивости русских к алкоголю. Хотя (ведь не зря же они совещались!), накачивая Игоря коньяком, немцы наверняка преследовали какую-то цель. Как бы то ни было, но когда, согласно их плану или вопреки ему, Нефедов внезапно отключился, у них произошла заминка. Он упал всем телом вперед, лицом в лежащее на столе «Провозвестие». Стаканчик вывалился из его руки; коньяк потек по столу; слависты ахнули и бросились спасать бесценную рукопись. Но Игорь, протестующе замычав, последним бессознательным движением подгреб «Провозвестие» под себя и крепко его обнял. И уже, как немцы ни пытались вытянуть или выманить у него рукопись, все было тщетно.

Пришлось славистам опять совещаться, и опять было непонятно без переводчика, о чем они говорят. В итоге немцы взяли Нефедова под мышки, подняли вместе с рукописью со стульчика и вывели его на улицу. Здесь они свистнули проезжавшей мимо порожней свадебной бричке. Со всеми предосторожностями, относившимися скорее к рукописи, чем к нему, Нефедова погрузили в экипаж. Рядом с ним поместился профессор из Ганновера, а еще два слависта сели напротив. Остальные немцы замахали руками и напутствовали отъезжающих на гортанном своем языке.

По приказанию профессора возница развернул бричку и направил ее к выходу из исторического места. Куда и как потом слависты собирались транспортировать Нефедова, а также каковы были их планы касательно «Провозвестия», знали только они сами.

Известно, что пьяному человеку видятся совершенно трезвые сны. Больному редко снится его болезнь. Калеки играют в футбол и катаются на горных лыжах, глухие слышат музыку, а грубые мужчины летают во сне, будто ангелы. Мы левитируем и грезим в постелях прекрасной небылью, а в это время наши тела, дневные наши вместилища, вправе от нас отдохнуть. Они принимают в койках удобные для них позы и издают невозбранно разные свойственные им звуки.

Но как человеку быть, если ему не спится? Если, застрявши в ночи, не в силах он сделать шаг из действительности в блаженный мир вымысла… Чтобы избыть реальность, приковавшую его душу к телу, бедняга пытается фантазировать. Он считает белых верблюдов, проектирует в уме дома или разыгрывает воображаемые пьески. Но грезы искусственными не бывают. Придуманные дома рассыпаются, а персонажи, порожденные бессонницей, бледны и сами не движутся. Словно ребенок, наказанный и забытый, мается человек в ночи, и неизвестен час его избавления.

Меланхолия навещает Нефедова между вечерним и утренним уколами. Она единственная из его посетительниц нелицемерна. Игорь привык к ней; они неразлучны даже в туалете, куда он ходит курить по нескольку раз за ночь. Всякий раз, шлепая тускло освещенным больничным коридором, Нефедов воображает себя смотрителем кладбища, но это преувеличение, навеянное как раз меланхолией. В палатах здесь нет пока ни одного покойника – больные кряхтят, стонут, кашляют, но умирать не спешат. Спят, но живут.