– Ну, это вы зря, – возразил Нефедов. – Почечуев сто лет как умер, а его и читают, и чтят…

– Чушь! – отмахнулся Эдуард. – Распиаренный автор. Бренд! Чтят его простаки вроде вас, а для литературоведов и разных там славистов это просто кормушка. Бизнес, мой дорогой, вот что такое ваш Почечуев! Если бы вы не упрямились, то и мы с вами могли бы урвать себе кусочек…

– А вы-то здесь при чем?

– Как это так при чем? – Эдуард изобразил удивление. – Считайте, что я агент. Сорок процентов мои, остальное ваше…

– Не выйдет… – Нефедов помотал головой.

– Хорошо, поговорим о цифрах, – с готовностью откликнулся Эдуард. – Только… сначала водочки.

Новая рюмка стала критической для Нефедова – он вдруг почувствовал, что его сознание опять уплывает.

– Не будем о цифрах… – пробормотал Игорь. – Рукопись не продается…

– Снова здорово! – Эдуард стукнул рюмкой. – Еще по одной!

Сам он тоже на удивление быстро пьянел. Речь собеседников делалась бессвязней с каждой минутой, и ни тот ни другой даже не заметили, что в кухню уже дважды заглядывал Гюнтер. Профессор выглядел озабоченным, особенно во второй раз. Слависты, прежде шумевшие на всю квартиру, теперь притихли и не смеялись.

Переговоры закончились вполне ожидаемо, хотя и к большому неудовольствию Эдуарда.

– Вы меня слышите? – Он потряс Нефедова за плечо, но тому лишь и нужен был этот последний толчок. Словно подрубленное дерево, Игорь упал опять на диванчик, и тело его сложилось в форме знакомой буквы. Сын писателя выругался, встал и вышел из кухни, сильно ударившись о дверной косяк.

Игорь был пьян сейчас даже более, чем необходимо, чтобы лишиться чувств. Но, как ни странно, забытье его на этот раз оказалось не полным. Кое-что не давало угаснуть тлеющему в его мозгу очажку сознания – это была тревога о почечуевской рукописи. Тела своего Нефедов не чувствовал; глаза он не открывал, чтобы не видеть тошнотворного вращения кухни. И только слух – чувство, последним оставляющее человека, – слух его продолжал трансляцию. Игорь слышал шаги и шум чайника, и шевеление кофейных чашек, и осторожный немецкий шепот. Слависты его разглядывали, но он и сам словно видел со стороны – их и себя, кричащего им беззвучно, чтобы отдали рукопись.

В этих видениях, впрочем, были признаки скорого усыпления. Верно, сном бы и кончилось для Нефедова дело, если бы в своем полусознании он не услышал такое, что внезапно и разом вернуло его к действительности.

Это был голос Эдуарда, очевидно звонившего кому-то по телефону. Сын писателя возбужденно матерился, но не это насторожило Игоря: речь шла о нем и о его рукописи. То ли Эдуард думал, что гость его пребывает в отключке, то ли сам был чересчур пьян, но говорил он достаточно громко. Так Нефедов узнал о себе, что он «лох идейный» и «баран упертый», с которым надобно что-то делать, иначе он рукопись не отдаст. Судя по яростному шуршанию в телефоне, второй абонент тоже не стеснялся в выражениях, но адресовал их, кажется, самому Эдуарду. Сколь ни малы были в данную минуту умственные возможности Игоря, но он не мог не понять: спор шел о том, как отобрать у него «Провозвестие», не напугав при этом славистов.

– Нет!.. – трусил Эдуард. – То, что ты предлагаешь, это не мой жанр…

Телефон злобным шепотом гнул свое.

Эдуард бормотал возражения.

Так продолжалось довольно долго, пока сын писателя наконец не сдался.

– Черт с тобой, приезжай, – выдохнул он обреченно. – Но умоляю тебя, Живодаров: чтобы при немцах у меня без крови!

Разговор был окончен, однако последние слова Эдуарда продолжали эхом звучать в голове Нефедова. «Без крови… Живодаров… Без крови…» Без чьей это крови, спрашивается?..

Фамилия, сорвавшаяся с Эдуардовых уст, напомнила Игорю о бородатом психе, тоже имевшем виды на рукопись. Но вряд ли их было несколько – Живодаровых, охотившихся за «Провозвестием», – и это значило, что сюда, Эдуарду в помощь, ехал сейчас сумасшедший. Буйный умалишенный, вдобавок, как понял Нефедов, способный на кровопролитие!

С содроганием Игорь представил себе «Провозвестие», лежащее в луже крови… «Нет, этому не бывать!» – как керосином плеснуло в уголья его сознания. Гнев дал ему силы подняться с диванчика. В эту минуту Нефедов напоминал медведя, вставшего на задние лапы, – страшное, но неустойчивое существо, готовое снова вернуться на четвереньки. Рыча, обозрел он кухню, по медвежьему своему наитию выбирая самый тяжелый предмет, и вооружился большой сковородой.

Шатаясь и опрокидывая дорогой какие-то тумбочки, Игорь двинулся на звуки немецкой речи и скоро обнаружил комнату, где заседали слависты. И первое, на что упал его взгляд, была рукопись, лежавшая раскрытой на журнальном столике.

– Хенде хох! – проревел Нефедов и замахнулся на немцев сковородой.

Те шарахнулись в разные стороны. Продолжая грозить им своим оружием, Игорь схватил «Провозвестие» и ринулся прочь из комнаты.

Слависты, изумленные его внезапным нападением, не оказали ни малейшего сопротивления, однако уже в коридоре путь Нефедову преградил Эдуард. Едва ли сын писателя собирался вступить в единоборство – скорее всего, он просто оцепенел от испуга. Но, как бы то ни было, Эдуард не успел посторониться и получил за это удар сковородою в лоб. Все произошло так быстро, что оружие еще пело в руке Нефедова, когда он выскочил из квартиры. Покидая писательский дом, Игорь даже не взглянул на мемориальную доску – состояние его было такое, словно это не он, а его стукнули по голове сковородой.

Приходить понемногу в себя он стал, лишь пробежав версту или две. Сегодня с Нефедовым уже так было: утром он тоже носился, как обезглавленная курица, прежде чем стал что-либо соображать. Только теперь он был крепко пьян, а на Москву надвигались сумерки.

Что еще за посетитель в столь поздний час? Почечуевская калитка отворяется с удивленным воем. Пес Вермут всматривается, но в декабрьских вечерних потемках все люди кажутся на одно лицо. Свой или чужой? Вермут нюхает морозный воздух, но слышит только собственный запах псины. Чутье сейчас хуже обычного из-за сосулек, что наросли под носом. Вопрос разрешится, если подойти поближе. Повиливая хвостом, но и взбрехивая на всякий случай, пес трусит навстречу нежданному посетителю.

Свой, как и следовало ожидать; виляние хвоста усиливается.

– Здравствуй, Вермут! Ты не видел мою жену?

Игорь перчаткой треплет заснеженную собачью холку и этим, видимо, будит в подшерстке блох. Вермут кривит губу, машет в воздухе задней ногой и, свалившись наконец в сугроб, с привизгом чухается. Нефедов его не ждет и шагает дальше.

Музейские дорожки уже перестелены после дневных экскурсий крахмально-скрипучим свежим снежком. Нога человека, в том числе дежурного милиционера, еще по нему не ступала, и лишь кое-где попадаются розетки собачьих следов. По ним при желании можно узнать все последние перемещения Вермута, смысл которых, впрочем, едва ли понятен и ему самому.