– Вы с моей мамой?

– И еще с Санви, моей младшей сестрой. Она была на пять лет моложе меня.

Я кивнула и запнулась: я даже не представляла, что еще спросить, с чего начать.

– Мама была счастлива в те дни?

Харшад в раздумье выпятил нижнюю губу:

– Нет. Она не была счастливой девочкой. Очень тосковала по отцу.

– Он тоже умер?

– Он развелся с леди Виолеттой, когда Каролина была совсем маленькой. Я его никогда не видел, – взяв вилку, Харшад немного поел, и я последовала его примеру, ощущая кожей настороженное внимание Пави, следившей за мной. – Впрочем… – продолжил Харшад, – И несчастливой ваша мать не была. В детстве об этом много не задумываешься, вы же понимаете, – улыбка мистера Малакара получилась кривой, и его лицо приобрело то же выражение, что я не раз наблюдала у Самира. – Мы просто жили и росли.

– А мама уже тогда рисовала?

– Она всегда рисовала.

Мне следовало остановиться – уж больно это походило на инквизицию. «Еще пару вопросов и все…»

– А моя бабушка? Что за человек она была?

Мистер Малакар покосился на Пави; та кивнула:

– Говори, как есть, папа. Ее нет в живых уже больше сорока лет.

– Гм-м… Мы немного побаивались ее. Все дети, включая Каролину. Леди Виолетта могла быть доброй, щедрой, великодушной и очень веселой. Но порой бывала злобной, придирчивой и мелочной. И ты никогда не знал, какой ее застанешь. Однажды она прямо на моих глазах залепила матери такую пощечину, что отметина потом не сходила полдня.

– Что? Это правда? И ваша мать после этого продолжала к ней хаживать?

– Они поссорились из-за чего-то. Что-то старое, еще с Индии. Мать тогда сильно разозлилась, но сказала, что леди Виолетту порой обуревают демоны, и не нам ее судить.

Перед моими глазами всплыла фотография: бабушка, не улыбаясь, смотрела прямо в камеру…

– Она не хотела уезжать из Индии.

– Нет. Там ей было вольнее. Но она унаследовала титул и была вынуждена вернуться.

В голове завихрился, наконец, рой вопросов.

– Тогда почему все покинули Розмер, если его наследование было настолько важным, что Виолетта пожертвовала той жизнью, которая ей так нравилась, ради того чтобы в него вступить?

– Она исполнила свой долг. В те времена люди такие понятия чтили. И она жила в Розмере до самой кончины, хотя, со слов матери, не переставала скучать по Индии, – Харшад проткнул зубцом вилки горошину. – Леди Виолетта похоронена на церковном погосте.

– Я этого не знала. Надо будет сходить на ее могилу.

Между отцом и дочерью что-то промелькнуло, и я решилась задать еще один вопрос:

– А вы оставались с мамой друзьями до ее отъезда?

– Для нас все со временем переменилось. Мы выросли, я горевал по сестре, и все тогда было так… Просто тяжелое выдалось время.

– А что случилось с вашей сестрой?

– Она пропала, – Харшад провел рукой по лицу, словно желая стереть тот день в памяти. – Санви пошла однажды на рынок, и больше мы ее не видели. И никто так и не сознался в ее убийстве или похищении. Она просто исчезла.

– Это, должно быть, очень мучительно – пребывать всю жизнь в неведении, – медленно проговорила я.

– Да, – Харшад положил свою салфетку рядом с тарелкой. – Прошу меня извинить.

– Мне так жаль! Я не желала разбередить у вас болезненные воспоминания. Я просто не знаю, как найти ответы на все свои вопросы.

Мистер Малакар помолчал.

– Возможно, в действительности, вы вовсе не хотите их найти. Иногда лучше не будить спящую собаку.

Мистер Малакар ушел, сгорбившись так, словно нес на плечах слишком тяжкое бремя.

– Извините меня, – обратилась я к Пави. – Мне не следовало задавать ему все эти вопросы.

– Все нормально. Я даже представить себе не могу, каково это – ничего не знать о том, кто ты и кем на самом деле являешься.

Я вздохнула и опять почувствовала пустоту в груди.

– Вот именно.

– Ну, а теперь, – поспешила сменить тему Пави, – расскажите мне все о журнале «Яйцо и курица». И о том, каково это – писать для такого издания.

Голос Пави прозвучал легко и задорно, и я мысленно поблагодарила ее за это.

– Хорошо. Давайте поболтаем об этом… Только я отлучусь ненадолго, – указала я на дамскую комнату.

Пави кивнула:

– А я пока схожу, посмотрю, как отец. Встретимся здесь же через несколько минут. У вас еще осталось в животе местечко для индийского десерта? Глуба-джамун называется. Слышали о таком? Я сама готовлю розовый сироп.

Рассмеявшись, я шлепнула себя по животу:

– Возможно, чуть позже.

В оформлении дамской комнаты также присутствовал мотив павлина: две стены были белые, а третью украшал ритмичный узор из красочных пернатых. Вымыв руки, я заметила, что мои щеки ярко алели – выпитое вино всегда сказывалось на их цвете. Помада на губах держалась хорошо, но я решила ее все же подновить. И, наклонившись к зеркалу, осознала, что мой шарфик вовсе не скрывал слишком глубокую ложбинку на груди, как я надеялась. «Пожалуй, придется отказаться от этого платья, пока физические упражнения не вернут мне прежнюю, пусть и не стройную, но благопристойную форму», – подумала я. И сокрушенно покачала головой. Платье было моим любимым.

Опять завуалировав шарфиком откровенное декольте, я направилась обратно к столику. Пави еще не вернулась, но Амика замедлила шаг при моем приближении:

– Что-нибудь еще? Может быть, воды?

– Да, – многозначительно кивнула я. – Пожалуйста.

Усаживаясь за столик, я неудачно приземлилась на шарф, и он сбился на сторону. Попеняв себя за неловкость, я стала вытаскивать его из-под своей пятой точки. И почувствовала на себе взгляд Пави. Рассмеявшись, я сказала ей:

– Мой друг всегда мне говорил: «Трудно строить из себя классную красотку, когда…

Но это была не Пави. Передо мной стоял Самир в выходном прикиде – светло-голубой рубашке в тонюсенькую темную полоску и черных джинсах, плотно облегавших его ноги.

– Когда? – эхом откликнулся он, чуть выгнув вверх уголок рта.

Мне удалось высвободить шарфик и зажать его в кулаке. От осознания того, что моя «слишком глубокая ложбинка» оказалась полностью оголенной, мне стало не по себе. И поплохело еще сильнее, когда я поняла, что и Самир ее заметил. Стараясь не смотреть на парня, я обмотала шарфиком шею и связала его концы.

– Когда ты недотепа, – договорила я, скрестив руки на груди.

– А мне понравилось, как было, – сказал Самир, опершись на столик кистью руки – изящной, с длинными пальцами и идеальными овалами ногтей. Это были руки художника. Любовника.