Чтобы предостеречь от этой опасности, которая больше и ближе, чем думают, я хочу выставить здесь своего рода парадокс, который может пробудить более живое внимание: я решаюсь утверждать, что один эксперимент и даже несколько связанных между собою экспериментов ничего не доказывают, что нет ничего опаснее, как желание доказать какое-либо положение непосредственно экспериментами, и что величайшие заблуждения возникли именно благодаря непониманию опасности и недостаточности этого метода. Я должен высказаться яснее, чтобы не быть заподозренным в желании просто сказать что-то особенное[81].

Всякое показание опыта, которое мы получаем, всякий эксперимент, посредством которого мы его повторяем, есть, собственно, изолированная часть нашего знания; частым повторением мы доводим это изолированное знание до уверенности. Мы можем ознакомиться с двумя показаниями опыта в одной области, они могут быть близкородственными, но еще больше казаться такими, и обыкновенно мы бываем склонны преувеличивать это родство. Это свойственно человеческой природе; история человеческого ума дает нам тысячу примеров, и сам я заметил на себе, что часто делаю эту ошибку.

Ошибка эта стоит в близком родстве с другой, из которой она большей частью и вытекает. Дело в том, что человек наслаждается больше представлением, чем самой вещью, или, лучше сказать, человек наслаждается какой-либо вещью, лишь поскольку он представляет ее себе; она должна подходить к его умственному складу; и как бы высоко ни возносилось его воззрение над обыденным, как бы оно ни очищалось, все же оно остается обыкновенно только попыткой привести много предметов в известное понятное соотношение, которого у них, строго говоря, нет; отсюда склонность к гипотезам, теориям, терминологиям и системам, которую мы не можем порицать, так как она необходимо проистекает из организации нашего существа.

Если, с одной стороны, всякое показание опыта, всякий эксперимент по своей природе требует изолированного рассмотрения, а, с другой стороны, человеческий ум с колоссальной силой стремится соединить все, что находится вне его и с чем он знакомится, то легко увидеть опасность, которой подвергаешься, когда с предвзятой идеей хочешь связать отдельное показание опыта или доказать отдельными экспериментами какое-либо отношение, не вполне чувственное, но уже высказанное оформляющей силой ума.

Из таких усилий возникают большей частью теории и системы, которые делают честь остроумию их творцов и – в известном смысле – способствуют прогрессу человеческого знания, но, если они находят чрезмерный успех и удерживаются дольше, чем нужно, начинают снова тормозить этот прогресс и вредить ему.

Можно заметить, что хороший ум прилагает тем больше искусства, чем меньше имеется в его распоряжении данных; что он, как бы для того чтобы показать свою власть, даже из наличных данных выбирает только немногих фаворитов, которые льстят ему; что остальных он умеет расположить так, чтобы они явно ему не противоречили, враждебных же умеет так запутать, опутать и устранить, что целое действительно приобретает теперь подобие уже не свободно действующей республики, а деспотического двора.

У человека, обладающего такими заслугами, не может быть недостатка в почитателях и учениках, которые подвергают подобную ткань историческому изучению, восхищаются ею и, поскольку это возможно, усваивают способ представления своего учителя. Часто подобное учение приобретает такую власть, что человека, осмелившегося усомниться в нем, сочли бы дерзким и безрассудным. Лишь позднейшие века могли посягнуть на такую святыню, снова вернуть предмет рассмотрения обыденному человеческому уму, попроще отнестись к вопросу и повторить об основателе секты то, что сказал какой-то остряк об одном великом натуралисте: он был бы великим человеком, если бы поменьше изобретал.

Но, пожалуй, недостаточно отметить опасность и предостеречь от нее. Нужно, по крайней мере, высказать свое мнение и показать, как сам думаешь избежать такого уклонения или как избег его до нас другой человек, если такой известен.

Я сказал выше, что непосредственное применение эксперимента к доказательству какой-либо гипотезы я считаю крайне вредным; этим я дал понять, что посредственное его применение я признаю полезным; а так как от этого пункта все зависит, то надо высказаться яснее.

В живой природе не случается ничего, что не стояло бы в связи с целым, и если показания опыта являются нам только в изолированном виде, если на эксперименты нам приходится смотреть лишь как на изолированные факты, то это не значит, что они и существуют изолированно, и вопрос только в том, как найти нам связь этих феноменов, этих событий.

Мы видели выше, что прежде всего были подвержены заблуждению те, кто изолированный факт пытался непосредственно связать со своей способностью мышления и суждения. С другой стороны, мы найдем, что больше всего создавали те, которые по мере возможности расследовали и разрабатывали все стороны и модификации какого-нибудь отдельного показания опыта, отдельного эксперимента.

Так как все в природе, в особенности же более общие силы и элементы, находится в вечном действии и противодействии, то о каждом явлении можно сказать, что оно стоит в связи с бесчисленными другими, подобно тому как о свободно парящей светящейся точке мы говорим, что она испускает лучи во все стороны. И вот, предприняв такой эксперимент, сделав такое наблюдение, мы должны с наивозможной тщательностью исследовать, что непосредственно с ним граничит, что прямо за ним следует; на это нам нужно обращать больше внимания, чем на вещи, имеющие к нему отношение. Повторение каждого отдельного эксперимента является, таким образом, настоящей обязанностью естествоиспытателя. Это прямо противоположно обязанности писателя, который хочет развлекать. Последний возбудил бы скуку, если бы не оставил на долю читателя о чем подумать. Первый же должен без устали работать, словно он не хочет оставить своим последователям никакого дела, хотя несоразмерность нашего рассудка природе вещей напоминает ему заблаговременно, что ни у одного человека не хватит способностей для завершения чего бы то ни было.

В первых двух статьях моих оптических исследований я пытался установить ряд таких экспериментов, которые тесно граничат и непосредственно соприкасаются друг с другом, да в сущности, если хорошо знаешь их и окидываешь одним взором, составляют только один эксперимент, только один опыт с самых различных точек зрения.

Подобный опыт, состоящий из многих других, есть, очевидно, опыт высшего рода. Он представляет собою формулу, которою выражается несметное количество единичных численных примеров. Добиваться таких опытов высшего рода я считаю самой высокой обязанностью естествоиспытателя; на это указывает нам и пример самых выдающихся людей, работавших в этой области.

Этой осмотрительности – связывать в ряд только ближайшее с ближайшим или, вернее, выводить ближайшее из ближайшего – нам надо поучиться у математиков, и даже там, где мы не пользуемся счислением, мы всегда должны приступать к делу так, как будто нам предстояло отдать отчет строжайшему геометру. Собственно, ведь как раз математический метод благодаря своей осмотрительности и чистоте тотчас обнаруживает всякий скачок в утверждении; и доказательства его, в сущности, только обстоятельно разъясняют, что предлагаемое в связи было налицо уже в своих частях и во всей своей последовательности, что оно охвачено взором во всем своем объеме и при всех условиях правильно и несокрушимо продуманно. Таким образом, его демонстрации являются всегда больше изложениями, рекапитуляциями, чем аргументами. Проведя здесь это различие, я позволю себе кинуть ретроспективный взгляд.