– Костин! – «возмутился» Голованов. – Да когда это было, чтобы я на кого-нибудь дело шил? Это в прокуратуре дела шьют да в ментовской конторе, а я, несчастный детектив частного агентства, я истину восстанавливаю да за правое дело борюсь. Конечно, в меру своих скромных способностей.

– Ну ты жучило! – хмыкнул Костин. – В меру своих скромных способностей... Ладно, хрен с тобой, с бедолагой. Принимаю на веру. Излагай!

«Вот это другой разговор», – хмыкнул довольный подобным поворотом Голованов, однако вслух произнес:

– Спасибо, дорогой. А теперь записывай. Толстопятов Андрей Васильевич, корреспондент. Желательно знать о нем все, что накопилось в личном деле, но согласен и на минимум информации. Врубаешься?

Телефонная трубка хмыкнула и все тем же баском пророкотала:

– Однако ты нахал, Голованов, ба-а-альшой нахал. Все! – Замолчал было и тут же: – Что, замешан в чем-то серьезном?

– Пока что точно ничего не могу сказать, но... Короче говоря, вынужден просветить и его.

– М-да, задачка... И как скоро все это надо?

– Еще вчера.

– Ну а если до сегодняшнего вечера? Терпит?

– Ты меня просто выручишь.

– Ладно, на том свете угольками рассчитаемся, – буркнул Костин. – Сказывают, будто душманы для нас целую топку припасли. И несколько сковородок, чтобы ад раем не казался.

Они оба засмеялись, и Голованов произнес негромко:

– Ну а как насчет того, чтобы посидеть за литровочкой да былое вспомнить? Филя мне об этом все уши уже прожжужал.

– Что, жив еще? – удивился Костин.

– А куда он, на фиг, денется! Только шея вдвое толще стала да жирком малость оброс.

– В таком случае звоню тебе вечером и договариваемся уже конкретно.

Однако Костин напомнил о себе гораздо раньше, чем обещал. Пожалуй, не прошло и часа, как ожил мобильник Голованова, и послышался все тот же басовитый рокот:

– Слушай, здесь такое дело с твоим Толстопятовым... В общем, он уже не работает на канале.

– Что, заболел... умер? – насторожился Голованов.

– Пока что живой, – хмыкнул Костин, – однако считай, что заболел мужик. Запил. Причем запил, как мне рассказали, по-черному. Но так как он корреспондент толковый и его не хотели выгонять сразу же, то дали возможность одуматься... Короче говоря, ушел в глухую оборону. И даже трудовую книжку не смог сразу взять. Чуть ли не пару месяцев в кадрах пылилась.

Костин говорил что-то еще и еще, а в висках Голованова уже стучали сотни молоточков.

«Запил... выгнали с работы. Причем мужику что-то около сорока лет, его репортажи пользовались определенным успехом у телезрителей, и ему прочили, по словам тех же сплетниц из Чехова, большое будущее, на что, собственно говоря, и польстилась в свое время начинающая журналисточка из Ставрополя. И вдруг... запил. Подобное случается далеко не с каждым, и с работы выгоняют далеко не каждого запившего».

– Слушай, а когда его поперли с ТВ? – перебил Костина Голованов.

– Когда, спрашиваешь? Сейчас скажу... Кажется, шестнадцатого февраля. Да, точно. Приказ от шестнадцатого второго нынешнего года.

– А до этого?.. До этого что-нибудь было?

– Естественно, – хмыкнул Костин. – Два выговора. Причем оба за появление на работе в нетрезвом виде.

– И что, оба выговора в течение одной зимы?

– Зачем же? – обиделся за своих коллег по телевидению бывший спецназовец ГРУ Министерства обороны России. – Первый строгач наша звезда репортажа схлопотала в марте прошлого года, но это с занесением в личное дело, однако уже до этого у него было несколько серьезных предупреждений.

– По одной и той же теме?

– Естественно! – как о чем-то само собой разумеющемся подтвердил Костин.

– И несмотря на это...

– В том-то все и дело.

Чувствовалось, что Костин, с которым Голованов выпил в Афгане не менее бочки спирта и который не очень-то приветствовал особо рьяных борцов за трезвый образ жизни, нисколько не сожалел о Толстопятове, на что Голованов тут же обратил внимание.

– А чего о нем жалеть? – огрызнулся Костин. – Сожалеть можно о хороших людях, которые в силу каких-то причин без стакана даже спать лечь не могли, а этот...

– Что, дерьмо мужичок? – не мог не спросить Голованов.

– Да как тебе сказать? – замялся Костин. —

Я его, конечно, практически не знал, но то, как о нем отзываются мужики, которым я не могу не верить... В общем, человечишко с подлянкой и довольно злопамятен. Но что особенно паскудно, в каждой своей неудаче пытался обвинить то оператора, то режиссера, а если этот номер не проходил, то мог и водителя сделать козлом отпущения. Рассказывают, что с ним никто не хотел работать.

– Так, может, потому и запил? – осторожно спросил Голованов. – Совесть, может, заела?

Костин только хмыкнул на это:

– Слушай, Сева, ты меня просто убиваешь. Видать, напрочь нюх потерял. Да ты вспомни Афган! Ты мог бы припомнить хоть одно дерьмо, в котором вдруг заговорила совесть или нечто близкое к этому? Лично я что-то не упомню. Да и тебе не советую пыжиться... Совесть... Эта хреновина бывает у тех, кому она отцом с матерью передается, а если родился с червоточиной... Короче говоря, это как деньги, или они есть, или же их нет.

Он замолчал, однако чувствовалось, что он все еще не успокоился.

– Ладно, черт с ним, с твоим Толстопятовым, – пробурчал он. – Как говорят в народе, погиб Максим – да и хрен бы с ним. Говори, когда увидимся. Что-то у меня с этими штатскими даже выпить по-человечески не получается. Может, вечерком? Как говаривал когда-то дедушка Ленин, укладывая в постель свою немецкую подругу, не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня.

М-да, подполковник Костин даже на гражданке оставался все тем же Костиным, с которым и в разведку боем не страшно было пойти.

– Можно было бы и сегодня, – как о чем-то несбыточном вздохнул Голованов, – но думаю, Агеев не успеет вернуться. А без него, сам понимаешь... Он мне этого не простит.

– Тогда решайте, когда сможете, и тут же звони мне. А я мясца прикуплю, чтобы замариновать, и сделаем марш-бросок ко мне на дачу.

– Тогда, может, в субботу? Чтобы в выходной можно было опохмелиться.

– Все, договорились!

Голованов положил мобильник на стол, подошел к окну, за которым уже начинали звенеть первые по-настоящему весенние денечки. С их приходом душу заполняла какая-то совершенно непонятная радость. Подумал было о предложении Костина, что уже само по себе сулило праздник, однако мысли возвращались к Толстопятову. Он догадывался, что и на телевидении, как в каждом очаге кино, культуры и большого искусства, примы не очень-то жалуют друг друга, но то, что он услышал сейчас, было рассказано Костиным, а ему Сева не мог не верить.