Уходя, Визенгрунд почему-то подумал о том, что забыл сказать, что никаких других женщин в его снах и нет и поэтому ревность, которой она угрожала, не просто беспочвенна – что было бы еще не так нелепо, – но и бесполезна. Вместо того чтобы пойти домой, он повернул в сторону вокзала с его флигелями, двумя башенками и часами над платформой, а потом прошел через арабскую Халису – куда обычно редко заходил – и в каком-то полусне долго разглядывал торговцев и женщин, мелькавших в окнах. Ему казалось, что он чувствует, как кровь пульсирует в венах, и еще – что воздух наполняется сияющей голубизной неба. У самого устья Кишона Визенгрунд вышел на берег моря и продолжал идти по песчаным дюнам в сторону Акко, пока не увидел рыбаков в высоко закатанных мешковидных штанах, вытаскивавших из воды сеть. Их лица были угрюмы и сосредоточены. Над берегом раскачивались тонкие тела пальм, странно поднимаясь прямо из песка.

Постепенно Визенгрунд почти перестал бывать в здании будущего Техниона, предоставив охранять его тем, в чьи прямые обязанности это входило. Его жизнь разделилась на две совсем разные части. Неделя за неделей, месяц за месяцем он читал и конспектировал книги и бесчисленные статьи, решив использовать войну для того, чтобы узнать как можно больше о своей науке и о том, чем он занимался. В этом смысле неожиданный разрыв в суете научной жизни представлялся ему исключительно благотворным. Но у его жизни была и другая часть, о которой не подозревал никто из его знакомых и которую едва ли кто-нибудь из них смог бы понять, даже если бы о ней и узнал. Заранее условленными вечерами Визенгрунд пробирался по узким переулкам к северу от площади Хамра, проходил мимо полукружий дверных арок и маленьких круглых окон, расчерченных витиеватыми каменными перекрестьями. Каждый раз он старался выбрать новую дорогу: через Немецкую слободу и площадь Хамра, от моря, по ступенькам Вади Салиб или даже через Халису. Он изображал праздного любопытного европейца, потерявшегося и несколько напуганного прохожего, человека, занятого мыслями о работе и спешащего по своим делам. Ему так и не пришлось переодеваться женщиной, но Визенгрунд думал, что мог бы сделать и это. Следуя незаметно сложившемуся ритуалу, его впускала служанка – бесшумно приоткрыв и столь же бесшумно затворив дверь, – и как во сне он проходил сквозь всю ту же, даже в деталях неизменную, цепочку комнат к венским стульям у окна, теперь задернутого плотными шторами.

В этой точке ритуал расходился на две сходящиеся тропинки. Иногда Адалет встречала его, уже сидя в другом конце комнаты с маленькой чашкой кофе в руках; иногда же она входила вслед за ним и также, не подходя слишком близко, садилась напротив него. Но теперь она уже не опускала взгляд. Визенгрунд здоровался, Адалет отвечала; и он видел, что она следит за каждым его словом своими горящими неотступными глазами. Потом Адалет говорила, что уже слишком поздно и она просит его уйти. Но ее глаза преследовали его и тогда, когда он сидел за работой, делая пометки на полях книг, конспектируя статьи, исправляя свои ошибки, объединяя черновики в единый последовательный текст. Визенгрунд поднимал взгляд от стола и подолгу смотрел в пустоту; в эти моменты старая экономка-йеменитка говорила ему, что он, наверное, думает про оставленную за морем Германию. Он улыбался и кивал. «А еще вы, наверное, оставили там женщину, – как-то сказала она, – и вам очень ее не хватает». Визенгрунд снова кивнул.

Тем временем кончилось лето, спала жара, наступила осень. Визенгрунд все так же приходил к Адалет, и она все так же садилась на другом конце комнаты и все так же не опускала глаз. Когда он, забывшись, пытался подойти к ней ближе, она с раздражением вставала, как бы выстраивая между ним и собой непреодолимую стену, потом грустно улыбалась, неловко закуривала обычную сигарету – как могла бы закурить любая европейская женщина – и заговаривала о чем-нибудь столь же случайном, сколь и вечном. Они говорили о цвете неба и моря, о старых немецких стихах, ширине рельс и техниках каменной кладки, о коррупции оттоманской администрации, бедуинских стоянках и еврейских переселенцах. Неправдоподобно светлая кожа этой удивительной женщины чуть светилась при слабом искусственном свете. А еще все чаще они молчали; Визенгрунд опускал голову и тер виски и чувствовал накатывающую волну бессмысленного удушающего счастья. Возвращаясь домой, он спрашивал себя, что же еще он мог бы ждать от мусульманской женщины, сколь угодно образованной и вестернизированной, и отвечал себе, что – разумеется – ничего. Он думал о том, что даже ради этих разговоров и этого молчания она уже подвергает себя опасности, вероятно, значительной. И тогда его охватывал страх за нее и острое чувство стыда. Несколько раз он пытался дать себе слово больше к ней не приходить, но понимал, что это больше того, что он может пообещать. Тогда он говорил себе: «Ведь ничего плохого с ней не произошло», и раз за разом повторял, что, наверное, преувеличивает степень возможной опасности.

Иногда он видел ее на званых вечерах – пару раз в городе, но чаще в Немецкой слободе. На таких вечерах она почти никогда не поднимала глаз, хоть и была предельно любезна и говорила: «Добрый вечер, профессор Визенгрунд, я очень рада вас видеть». Но однажды сквозь открытые двери гостиной он вышел в сад, опутанный виноградом. Адалет стояла в темноте в дальнем конце сада и смотрела куда-то в небо. Звезды были хоть и высокими, но яркими; и даже огни дома – и широкое свечение открытых дверей гостиной – не были способны их погасить. Когда Адалет увидела его, на ее лице проступила вспышка паники, потом погасла. На следующий вечер она попросила его к ней больше не подходить. «Люди склонны думать, – сказала она, – что бывают моменты, когда человек беззащитен перед своими чувствами. Даже если это не так, не надо укреплять их в этом убеждении». «Возможно, это значит, – ответил Визенгрунд, – что в каком-то смысле они все еще верят в существование любви». «Нет, – ответила Адалет без промедления, – они верят в сплетни». Но потом все же задумалась. «Наверное, любовь, – сказал она, – это как раз не состояние уверенности и желания, но мгновение беззащитности». Визенгрунд кивнул. «Но не только, – добавил он, – еще, например, этот зеленый нависающий над нами склон Кармеля, который не виден в темноте, и понимание». Адалет кивнула в ответ, но ее глаза – как никогда – горели тем разрушительным пламенем, которое он когда-то принял за равнодушие. «Никогда так больше не поступайте, – сказал она, – я могу вас не так понять, и для меня это будет оскорбительным».

Иногда она спрашивала его о тех местах, которые ему снились: требовала точных названий улиц, выясняла, как звали его няню или владельца бакалейной лавки напротив дома. Визенгрунд же рассказывал ей о сером балтийском небе, о голубых водах Рейна, о высоких горах, лесных склонах и снежных полях, о странностях французов Лотарингии и поляков Силезии. Ему хотелось поразить ее воображение. Но она смеялась и рассказывала о снегах Анатолии и горах Киликии, водах Мраморного моря и Золотого Рога, о голубых полноводных реках и лесных склонах, об армянах, курдах, месопотамских огнепоклонниках и понтийских греках. И как-то так получалось, что в ее снах было все то же самое, что и в его – за исключением, разумеется, серого балтийского неба. Тогда, перед тем как уснуть, он стал вспоминать средневековые бестиарии, которые когда-то рассматривал в университетской библиотеке. В такие ночи ему снились трехголовые троглодиты, скиоподы, сирены Сицилии и люди с гигантскими ушами, о которых писал Гонорий Августодунский. Ложась спать, они накрывались своими ушами, а когда бежали, их уши так дрожали на ветру, что казалось, будто они летят. После таких снов Адалет встречала его смехом, и ее чашка ударялась о стол с легким звоном. И только к жестоким человекообразным бабуинам, о которых Визенгрунд когда-то прочитал у Дитмара из Мерсебурга, она была беспощадна. «Они отвратительны, – говорила Адалет, – они отвратительнее всего на свете. Доктор Визенгрунд, вам следует изгнать их из своих снов». Он мрачнел и на несколько секунд поворачивался к зашторенному окну.