Он написал ей еще раз, и – в коротком ответном письме – Адалет назвала дату отъезда, повторила просьбу не приходить ее провожать и выразила надежду, что война не бесконечна. С тех пор он больше не бывал ни на вокзале, ни в переулках к северу от площади Хамра. Поначалу мысль об Адалет вызывала у него чистую, почти незамутненную боль, сквозь которую начали постепенно пробиваться острые вспышки гнева. Заметив эти вспышки, Визенгрунд стал стараться об Адалет больше не думать. Впрочем, и работа – традиционное лекарство его соотечественников от всех болезней – отступила куда-то на задний план. Неоконченное здание Техниона было в значительной степени переоборудовано под военный госпиталь; участники проекта и предполагаемые преподаватели один за другим уезжали из Палестины. Визенгрунд бесконечно дорабатывал свои научные выкладки, но в отрыве от коллег, научной жизни, журналов и лабораторий эти выкладки оставались для него не более чем гипотезами. Постепенно он стал появляться на вечеринках в Немецкой слободе и даже, к своему собственному изумлению, на собраниях социалистов. Благодаря этим собраниям – как-то незаметно – у него появились две наезжающие подруги из кибуцев восточной Галилеи. Он заключил с ними мысленное соглашение об идеологическом нейтралитете. Согласно этому соглашению они были равнодушны к его жизни, а за это он не спорил с ними о политике и человеческом бытии, не пытался предлагать прочитать те или иные книги, ни о чем не спрашивал и ни за что не критиковал.

Но однажды желание прийти на вокзал вернулось к Визенгрунду с новой силой. Наступила весна, и уже отцвел миндаль. От здания Техниона он спустился через Вади Салиб по узким каменным лестницам мимо домов с огромными изогнутыми арками – и перед тем как выйти к нижнему городу, оказался у переулка, ведущего к дому Адалет. На него снова нахлынула боль. Он попросил чашку арабского кофе и, склонившись к столу, стал растирать лоб и виски, как бы пытаясь избавиться от отсутствующей мигрени. Но потом ему показалось, что все прошло; Визенгрунд встал и продолжил идти в сторону вокзала. Вокзал пришел в некоторое запустение, было похоже, что бездонность войны не пощадила и его. Визенгрунд отметил, что полы и платформы очень грязны; у перрона стоял товарный поезд; в заплеванном зале на скамейках сидели несколько офицеров. Визенгрунд подумал, что, когда кончится война, он тоже сядет на поезд и, как Адалет, поедет в Дамаск. Он пересечет нижнюю Галилею, реку Ярмук, высокие долины, южно-сирийскую пустыню, где когда-то бродили первые христианские отшельники. А оттуда – через всю Анатолию и великие византийские города – он сможет уехать в Стамбул и проделает весь тот путь, что уже проделала Адалет. А может быть, этой дорогой он даже вернется в Европу, где к тому времени все они уже сгинут, а утки и лебеди будут снова плескаться в прудах. Ведь Адалет сказала, что все кончается, и война, и одиночество, и это всеобщее одичание кончатся тоже. В этот момент он почувствовал, что все прошло и все, наверное, еще поправимо.

И поэтому, когда он возвращался через нижний город, он наконец-то подошел к дому Адалет – подошел, чтобы попрощаться. Ставни были наглухо закрыты, и он подумал, что она все же уехала, как обещала. Его удивило, что он в этом сомневался, хотя и не подозревал о своих сомнениях. Визенгрунд снова представил себе желтое каменное здание вокзала, и полосы шпал, уходящие в сторону Галилеи, и поезд, уносящий ее к Золотому Рогу. В этот момент он понял, что его гнев и обида совсем прошли. Ему пришло в голову, что он может попытаться незаметно открыть входную дверь, пройти по полупустым комнатам к венским стульям у окна, сам сварить себе кофе, вдохнуть запах ее потаенных сигарет, а может быть, и заглянуть в те комнаты, которые всегда были для него недоступны, или даже увидеть ту спальню, сквозь стены которой Адалет смотрела чужие сны. Но когда он подошел к двери и попытался ее приоткрыть, из первого этажа соседнего дома выглянула старая арабка. Из-под бесформенной накидки она взглянула на Визенгрунда с гневом и, как ему показалось, почти что ненавистью. Через несколько секунд она вышла ему навстречу. «Я не вор, – сказал Визенгрунд по-турецки, – я просто когда-то был знаком с владельцами этого дома». Арабка посмотрела на него с еще большим гневом. «Почему вы пришли только сейчас? – ответила она на ломаном турецком. – Почему вы не пришли на похороны?» «Какие похороны?» – ответил Визенгрунд, отказываясь верить тому, что – вероятно – уже знал и, может быть, знал давно. «Почему вы не пришли на похороны? – снова спросила старуха. – Она сделала это сама. Теперь ее мучают демоны. А она вас так любила, так любила».

Визенгрунд – как когда-то задыхаясь – смотрел на старуху потрясенным взглядом безумца с дрожащими губами. Он вдруг почувствовал все свое тело, как если бы боль сделала его неожиданно осязаемым, и безуспешно пытался хоть что-то разглядеть сквозь соленый туман и марево слез. Но потом он увидел, как сквозь расплывчатое стекло, опустившееся на глаза, проступило бесконечное полотно рельс. «Вы, христиане, – сказала арабка, – думаете, что умнее всех. Но в мире невозможно скрыть ничего, ничего». Она повернулась к нему спиной и хлопнула дверью. Визенгрунд стоял перед домом и смотрел на знакомую запертую дверь. Он чувствовал, как сжимаются мышцы груди и горла и как без всякого усилия воли он сжимает зубами сухую нижнюю губу и вдавливает ногти в ладони, чтобы не начать кричать. Ему даже показалось, что где-то в глубине души он уже слышит свой собственный пронзительный подавленный крик. Отталкивая боль от сердца, в подступившей темноте слез Визенгрунд сделал несколько глубоких вдохов и выдохов, проталкивая воздух через сжатое горло, и согнулся пополам, как от удара.

Рахель приехала в Палестину тогда же, когда и все. Она приехала из города Тарнов в Галиции, которая когда-то хоть и была частью Австро-Венгрии, но после Первой мировой войны отошла к Польше. Так что во внутренне-палестинских классификациях она попала в категорию «польских евреев». После нескольких кратких попыток осесть в Тель-Авиве и Хайфе Рахель уехала в кибуц, где и осталась. Поначалу она поддерживала ниточку нерегулярной связи с семьей, хоть ей и казалось, что она все меньше интересует оставшихся, а потом великая европейская темнота поглотила и эту связь. Она работала на земле, ела в общей столовой, слушала популярные лекции про Сталина, временами спала с другими кибуцниками, обсуждала ночные стычки с бедуинами, приходившими воровать скот, иногда заходила в общие ясли или садик взглянуть на своих детей. Все было как у всех, и жизнь медленно проплывала мимо нее. Некоторое время она думала, что ее семья погибла, но это было не так. Когда вспыхнула война и стало ясно, что Польша – где скамейки для евреев уже предусмотрительно красили в желтый цвет, а бывшие погромщики и военные преступники получали государственные пенсии – обречена, ее семья бежала в восточные области. Конец войны застал их в Лемберге. Пытаясь устроить жизнь семьи на новом месте, отец Рахели Исаак пошел работать на фабрику. Но вскоре он обнаружил, что экономическая жизнь на новой родине была устроена крайне беспорядочно и вещи, которых отчаянно не хватало в одном месте, часто можно было с легкостью купить на расстоянии всего лишь пары сотен километров. Тогда он решил сменить тяжелый, а часто и непосильный труд рабочего – среди людей, язык которых он понимал достаточно плохо, – на экономическое обустройство страны столь нерациональной. Так и получилось, что среди русских слов, выученных им уже в первые месяцы после бегства, оказались слова «спекуляция» и «детский срок». Этот детский срок был всего пять лет, да еще и по «безопасной» уголовной статье; но в конечном счете этот страшный срок спас и Исаака, и его семью.