Впрочем, не то чтобы их поведение расстраивало Харрингтона или даже чрезмерно занимало. Он был погружен в свои мысли о Боге – которые все чаще становились разговорами с Богом – и в свои размышления о добре и зле. А еще его бесконечные разговоры с этой удивительной, такой близкой и знакомой – и таким нелепым образом утраченной – женщиной и его попытки – теперь уже счастливые в своей осознанной безнадежности – ее найти занимали значительную часть его времени. «Небо», – говорила она. «Море», – отвечал Харрингтон. «Ветер», – возражала она, соглашаясь. «Огонь, огонь, огонь», – откликался он. Теперь, когда он был постоянно с ней, все мгновенно и неожиданно понимающей, даже его бесконечные метания между этими двумя таинственными и неизречимыми башнями Хайфы гораздо реже приобретали характер моральной агонии. И все чаще ему казалось, что он идет по тонкому канату, натянутому над мирозданием, оглядываясь на белую и черную башни, размечающие и указывающие путь.

И все же повторяющиеся странности его городской жизни не переставали удивлять Харрингтона. Наконец стремление окружающих его не замечать и их нелепые, наигранные приступы страха сделались невыносимыми. Тогда Харрингтон решил внести некоторую ясность в сложившуюся ситуацию, которая постепенно перестала казаться ему смешной. Однажды вечером, случайно встретив коменданта оттоманского гарнизона, с которым он часто разговаривал после своего приезда в Палестину, Харрингтон подошел к нему и пригласил пообедать вместе на следующий день. Комендант покрылся испариной, повел себя в высшей степени странно, пообещал встретиться, но на следующий день, разумеется, не пришел. Когда, уже не зная, что выбрать – возмущение или обиду, – Харрингтон спросил о нем какого-то другого, незнакомого военного, тот ответил ему, что комендант умер. «Он знал, что умрет, – сказал военный, понизив голос, – потому что вчера он встретил дух строителя этих башен. С тех пор он был как не свой и все ждал, когда дух за ним придет». Так Харрингтон узнал, что на самом деле привидением стал он сам.

Хайфский политехнический институт – впоследствии получивший название «Технион» и ставший одним из наиболее известных технических университетов мира – был основан незадолго до Первой мировой войны. Для него было выстроено большое здание с широкими лестницами и просторными аудиториями в европейском стиле, а перед входом разбит парк. К концу 1913 года основное строительство было закончено. Уже после войны вокруг Техниона появятся новые кварталы, построенные в стиле центрально-европейского конструктивизма, который в Израиле до сих пор называют «баухауз»; в те же времена к еще пустому зданию подступали поля и оливковые рощи. Генрих Визенгрунд был одним из первых ученых, принявших приглашение еще не открывшегося института и приехавших в Палестину, для того чтобы принять участие в его формировании и оснащении оборудованием. Когда Визенгрунд спрашивал себя, почему он так поступил, у него не было однозначного ответа. Германия, уже лихорадочно готовившаяся к войне, остро нуждалась в инженерах, что, в свою очередь, увеличивало число студентов в университетских классах. Так что к тому моменту, когда доктор Визенгрунд начал готовиться к тому, чтобы переехать в дальний угол Оттоманской империи, где до этого он никогда не был, на его столе уже лежало несколько приглашений как из университетов, так и из больших технических компаний. Он ответил на все эти письма, в самых теплых словах поблагодарив за предложение работы и отказавшись в самых однозначных выражениях.

Иногда Визенгрунд говорил себе, что уехал из Германии, потому что является сионистом, однако на самом деле это объяснение мало что объясняло. Он очень остро ощущал, что его «сионизм» имеет мало общего как с жизнью переселенцев восьмидесятых годов, так и не научившихся обрабатывать землю без подачек еврейских благотворительных фондов, так и с сионизмом социалистов из России, обосновавшихся в восточной и северной Галилее. Эти люди ходили в рванине, пропахшей потом, постоянно кричали друг на друга, ругались на своем грубом бескостном языке, хвастались умением пахать землю – хотя, по мнению Визенгрунда, делали это крайне плохо и беспорядочно, – хором пели песни, пили водку и, как говорили, устраивали оргии на берегах Кинерета. Их иврит звучал так, как будто он был одним из славянских диалектов. Впрочем, и гораздо более рафинированные сионистские активисты Германии и Австрии – которых он называл «профессиональными евреями» – обычно вызывали у него достаточно сильную неприязнь своей демагогией и фанатизмом, мелкими дрязгами, корыстью, а часто и глубокой человеческой непорядочностью. Так что никакого объяснения тому, почему – будучи сравнительно молодым человеком – Генрих Визенгрунд оставил научную карьеру, обещавшую стать блестящей, и перебрался в страну, откуда приходилось привозить письма на пароходе, – никакого такого объяснения у него не было. Вполне возможно, что единственной причиной являлось то, что и в Германии его ничто не удерживало, да и писать письма, собственно говоря, ему было некому. Что же касается статей для научных журналов, то дойдут ли они за неделю или за полтора месяца – представлялось ему достаточно несущественным.

Пожалуй, главной проблемой его нового места обитания была острая нехватка книг. Конечно же, их можно было выписать из Европы, но за то время, которое требовалось, чтобы их получить, Визенгрунд уже терял к ним интерес; кроме того, ничто не могло заменить удовольствия снять книгу с полки – будь то дома или в бесконечных библиотеках немецких городов, – полистать или начать читать с любого случайно выбранного места, сидя в кресле под приглушенным светом торшера. Еще одной проблемой было отсутствие классической музыки. Как это ни странно, эта проблема оказалась настолько болезненной, что Визенгрунд даже несколько раз пытался присоединиться к переселенцам из западной России и русской Польши, которые по вечерам пели под аккордеон. Но это пение было непереносимым. Он спрашивал себя, почему люди из страны Толстого, Мицкевича и Достоевского ведут себя подобным образом, но и на этот вопрос у него не было ответа. Иногда он начинал думать о том, не пришло ли время вернуться назад; и в эти минуты ему казалось, что он чувствует, как сердце сжимается, а горло сдавливает хваткой болезненной и настойчивой. Тем временем Германия медленно погружалась в темноту, шаг за шагом приближая годы крови, хаоса и всеобщего краха. Философы все чаще цитировали Дарвина и говорили о «выживании сильнейших» в бесконечной войне как о непреложном законе природы. Политики мысленно пересчитывали будущие приобретения в английских колониях и западных областях Российской империи; военные планировали молниеносные операции, инженеры конструировали гигантские пушки, промышленники осваивали новые рынки, а сытые бюргеры – упиваясь – хвастались друг перед другом неожиданно свалившимся на них изобилием и финансовым благополучием.

Думая об этом сытом самодовольстве, Визенгрунд понимал, что возвращаться ему незачем. А потом началась война. Поначалу Визенгрунд даже собирался вернуться в Европу и пойти на фронт добровольцем. Война казалась такой близкой, а вмешательство Германии таким справедливым. Он помнил, с каким возмущением он читал о том, что гигантская Российская империя с ее неисчерпаемыми человеческими ресурсами, враждебностью европейскому рационализму и слепой верой в свою миссию напала на почти беззащитную лоскутную Австро-Венгрию – с ее нелепой армией, созданной для парадов и женских сердец, с ее двумя парламентами и императорской семьей, обезумевшей от трагедий и потерь. Но в практических терминах возвращение оказалось довольно сложной задачей; к тому же у него были обязательства перед фондом «Эзра», строившим будущий Технион. Тем временем его соотечественниками была растоптана Бельгия, потом немецкое наступление на Париж захлебнулось в боях на Марне – в потоках крови, потрясавших даже в слухах и туманных газетных сводках, – мираж гигантской русской армии развеялся в болотах Померании, но и турецкая армия трупами осталась под Саракамышем. Привлекаемые запахом крови, ореолом насилия, страхом и эфемерными территориальными приобретениями, всё новые европейские страны вступали в войну. Фронты постепенно стабилизовались, вытянувшись через всю Европу рядами окопов и колючей проволоки. За это время Визенгрунд прошел весь путь от негодования – через желание действовать, возмущение, непонимание, потрясение, ужас – к равнодушию; потом он перестал читать газеты. Где-то там, за морем, миллионы просвещенных людей убивали друг друга без всякой видимой причины, стараясь сделать процесс убийства как можно более рациональным и эффективным, и все больше в этом преуспевали; этому не было конца, но Визенгрунд уже не хотел иметь со всем этим ничего общего.