«Протестантская культура любит конкретность, масштаб „один к одному“ и видит в этом поэзию, единичность, признак выбора и достоинство. Скульптурная телесность католицизма еще переводима на протестантскую образность, но византийская метафизичность — с трудом. У нас, византийцев по сути, второй мир не создается, а уже существует, метафизика есть априорно, и важно найти, скажем так, „позу приемника“, откуда соединение и передача оказываются возможны».

Просечь качество твоего безумия удается крайне редко. Это нужно лишь предельно сознательным персоналиям. Джон Хай переводил «Воронежские тетради»[47], отыскивая в них антисталинские подтексты. Исследователи Пруста в Альбертине видят Альберта и считают, что дошли до самой сути. Каждая личность пишет в точном соответствии с ее персональными необходимостями, говорил Ральф Уолдо Эмерсон. В соответствии со своими комплексами. Кому-то необходимо прислушиваться к «сердцу мира» или «сверять пульс толпы», кому-то — записать в дневнике, что еще один день на дороге к смерти прошел достойно.

Американцев в нас пугала излишняя категоричность. С помощью переводчиков Иван Жданов сообщил американским коллегам, что Драгомощенко — шарлатан. Аркадий, в свою очередь, сообщил им, что Жданов — замшелый консерватор. Подраться ребятам так и не удалось — как на этом, так и на последующих фестивалях. Драгомощенко уже снимал очки, изготовившись к бою, но я вставал посередине и разводил их. Меня они почему-то не трогали. О Пригове поэты вообще не говорили. Он был клоуном по определению. Имея опыт совместных выступлений в прошлой жизни, Пригов держался с Курёхиным. Они воплощали собой незашоренность и активный демократизм. Все разбрелись в компании по интересам. Будь я музыкантом, не писал бы стихов вовсе. Музыка — универсальная вещь. В молодости я сдуру бросил музыкальную школу и ушел играть композиции Boney M. в вокально-инструментальном ансамбле. Не попадись мне под руку в раннем возрасте книжка поэм Пастернака, я мог бы стать Майком Науменко или Чижом[48].

Поэт в идеале представляет собой уникальный знак, иероглиф, вписанный в пространство культуры. Хлебников с наволочкой стихов, Уоллес Стивенс за адвокатской конторкой, поэт-посланник Пабло Неруда, Эзра Паунд с нелепой китайщиной и фашизмом, перебежчик Элиот, якобы деревенский Есенин, номенклатурный работник Евтушенко, деклассированный Буковски… Я называю внешние характеристики авторов, и они ничего не могут значить для их обладателей. Истинным иероглифом для поэта становится его неповторимая судьба, сущность, скрытая от глаз, но за версту разящая аутентичной харизмой. С этих позиций каждый поэт принадлежит к отдельному виду и подвиду животных, и какое-либо реальное взаимодействие между ними невозможно. Поэтому попытки сводить поэтов в группы для общения с себе подобными — преступный промысел. Понимания они не достигнут, для себя ничего нового не почерпнут. Я понимал это и делал свое дело с особым цинизмом. От поездки за океан никому еще хуже не было. Впечатления, дамы, новые сорта виски и портвейна.

Счастья в чужих стихах не обрести. От людей после их исчезновения, а тем паче от поэтов, остается удивительно нелепое интеллектуальное наследие. Запоминается лишь чушь. Жданов говорит «от зажигалки и дурак прикурит», Еременко задается вопросом «что делает человек, когда ему холодно» и сам отвечает «мерзнет», Парщиков сообщает, что для гармонии в семье «нужно относиться к женщинам как к детям», Пригов уверяет, что магазин «Три поросенка» был на Житной, в то время как он был на Мытной, Драгомощенко считает, что все его стихи — про любовь, хотя трудно придумать что-либо более пошлое. Из нестройного ряда голосов выделяется Дядя Джо с изречением «Я бы этим не гордился». Впервые я услышал это от него, когда приехал знакомиться в Библиотеку Конгресса и сказал, что остановился на квартире Сьюзан Эйзенхауэр.

Провинциальный мальчик приезжает в Вашингтон. Тут же останавливается на квартире внучки прославленного президента. Бродский, в отличие от меня, тянулся к общению со знаменитостями. Меня радовали все, кого бог пошлет.

— Что сейчас читают прогрессивные литераторы? — громко спросил Курёхин Пригова, когда мы оказались в букинистическом магазине на Вашингтон-стрит.

— Мишеля Фуко, — отреагировал концептуалист незамедлительно. — Новых не появилось.

Застырец с громогласным Ждановым в открытую засмеялись. Пригов углубился в изучение книжных полок.

— А Жоржа Батая вы не пробовали? — спросил я голосом заблудшей овечки.

— Мне нравится его «История глаза», — сказал Пригов. — Нет порнографии круче. А потом начинается сплошной экзистенциализм.

— Ну и хорошо, — сказал я. — Осмысляется опыт бытия. Что еще осмыслять-то?

Курёхин натолкнулся на диск «Аквариума», стоящий в стопке старых пластинок.

— Сдали? Не понравилось?

Продавец кивнул.

— Плохая музыка.

— Там слова хорошие, — заступился я.

— На хер нам ваши слова, — пробурчал продавец.

Сегодня днем Курёхин выступил перед ограниченной аудиторией. Был рабочий день, и слушателей пришло мало. Дебора, Шапиро, Фостер. В первом ряду сидела Ксения, которая эти два дня жила у меня, поражаясь моему спартанскому быту. Перед выступлением Сережа старательно разминал пальцы. Я удивлялся, что это делается так долго.

Курёхин играл характерные для него бесконечные незапоминающиеся мелодии. Если в потоке звуков появлялась гармоническая вставка, народ аплодировал. Для разнообразия Курёхин иногда останавливался и смолкал, как Джон Кейдж[49]. В качестве фирменного трюка пролез один раз под роялем, встав на четвереньки.

На утренних семинарах все отчитались нормально, несмотря на вчерашние возлияния. Саймон не был доволен, как я продекламировал его переводы, но я сказал, что специально адаптировал их для русского слуха.

Вечером намечались главные читки. Большая аудитория Киддера оказалась битком набита студентами. Поэты выступали с переводчиками. Многие приехали вне программы, но были вызваны на сцену. Пришла Марина Тёмкина[50], из Чикаго прилетел Илья Кутик, из Канады — прозаик Михаил Йоссель. В те дни мы подружились с Алексом Сигалом, он до сих пор переводит наших поэтов на английский. Антологию к мероприятию мы с Фостером издать успели. Всё как у взрослых людей.