В один из этих беспробудных вечеров нам позвонил Александр Генис и пригласил нас в гости на ужин.

— Русская кухня в изгнании? — догадался я.

— Я приготовил для вас осьминога, — сказал Александр торжественно.

Он прислал за нами такси, и вскоре мы были у него на кухне.

— Где осьминог? — поинтересовался Жданов, когда мы вошли в дом. — Они бывают большими, топят корабли.

Я спросил, где Петр Львович, почему-то считая, что «братья Гонкуры» должны жить вместе. Оказалось, что всё не так просто.

Генис обитал в уютном кондоминиуме, принимал нас на втором этаже, в ярко освещенной гостиной. С испанской бородкой, в уютном домашнем халате, он походил на русского писателя прошлого века. Супруга Ирина оказалась жизнерадостной блондинкой. Она с интересом осмотрела прибывших мужчин и сказала, что нас нужно кормить. Во мне что-то переключилось, и я неожиданно заговорил на украинском. Душа требовала перемен и, если их не получала, меняла во мне что-то сама, по собственному усмотрению.

— Де у вас тут вибральня? — спросил я, пугаясь звуков собственного голоса.

Саша, к моему удивлению, меня понял и проводил в туалет. Когда я вернулся, компания сидела за столом с маленькими рюмочками аперитива; разговаривали о погоде. Генис поднялся, чтобы провести краткую экскурсию по дому.

— Хороша бiблiотека, — сказал я, впадая в панику от своей мовы.

Украинские корни во мне присутствовали и, возможно, пышно произрастали, хотя в Киеве я был лишь один раз в жизни.

— У вас е книга «Рукопис, знайдений у Сарагосi»[52]? — спрашивал я, уверенный, что книги не будет.

Генис провел меня в библиотеку, где на видном месте красовался его совместный портрет с Владимиром Сорокиным[53]. Ваня неприлично заржал, но Курицын ущипнул его за ляжку.

— Вот, пожалуйста, — сказал Генис и вынул роман Потоцкого привычным жестом.

— Цikaво? — спросил я. — Я бачив кiно з Цибульським.

— Это целый трактат по сравнению с кино. Вы интересуетесь польской культурой?

— Дуже. Тiльки зараз зацiкавився.

Подобный лингвистический сдвиг произошел со мной впоследствии, когда я познакомился с Сашей Соколовым. С ним я заговорил на венгерском.

— Месяц, наверное, стеснительный, — предположил Жданов, когда услышал про мое многоязычие.

— Да уж, — ухмыльнулся Курицын. — Застенчивый мальчик.

Саша Калужский взялся помогать по кухне. Пиршество было по-мужски скромным. Мы отведали борща и котлет с пшенной кашей. Я уже ожидал компота из сухофруктов, когда хозяин внес на блюдце осьминога. Небольшого, с перепонками на щупальцах. Миниатюрного осьминога. Карликового осьминога. Осьминога-младенца. Потопить корабль такой осьминог не мог, разве что спичечную коробку.

— Консервированный, — объяснил Генис. — Но все равно деликатес.

Вскоре критики договорились до идеи написать совместную книгу об Аркадии Гайдаре как актуальном авторе современности. Реформы его внука в России еще не обломались, и книга обещала стать бестселлером.

— Пусть «критки» посудачат, — говорила Ирочка заговорщицки. — Мы с вами песенку споем.

Вскоре мы действительно затянули какую-то казачью хренотень со слезой и вздохом.

В JFK[54] я повез товарищей на метро. В районе Пенсильванского вокзала все четверо захотели в туалет на вершине какого-то туристического небоскреба. Мужская комната нашлась и там. Я сфотографировал Курицына, сидящего на унитазе, — подняв фотоаппарат над перегородкой. После проявки выяснилось, что там восседал какой-то американский старик. Фотографию Славе я подарил на память, когда мы встретились снова. В аэропорту купил мужикам по порнографическому журналу и белой розе, чтоб не проголодались в дороге.

После этого мы бросили с Калужским кости в желтый кеб и направились в Бронкс к Ленке Львовой, у которой остановился Застырец. Там-то я и влюбился. Ленка пригласила подруг для знакомства с настоящими поэтами. Мне вручили гитару, и я принялся за обольщение. Пел я преимущественно свои песни. Дядя Джо подшучивал над этим моим промыслом, хотя в действительности ни разу меня не слышал. Я переключился на двух брюнеток довольно нежного возраста с печатью мировой скорби в очах.

Девушки были из Киева. Приехали сюда с родителями, чтобы получить лучшее будущее. Будущего этого страстно не хотели. Они были умны. Америку из-за подросткового максимализма за державу не считали. Я понимал их эмоции, но к тому времени научился отделять зерна от плевел. При наездах на общество потребления говорил о красивой природе и климате, благоприятствующем урожайности.

— Это обнаглевшая колония Англии, — твердила захмелевшая Циля Белопольская, — в которой нет представления о прекрасном. Даже порнографические журналы продаются здесь в запечатанном виде. Представляете? Вы не можете себе этого представить? Какая-то черномясая тварь на кассе запретила мне развернуть «Пентхаус». Спросила: сколько вам лет? Нет, это форменно полицейское государство. Вы как хотите, но я валю обратно. Там — каштаны, Булгаков, Гребенщиков. Там мужчины.

После нескольких дней фестивального алкоголизма и бессонных ночей пьянели мы быстро. Когда вино кончилось, я вызвался сходить в лавку. Циля Белопольская взялась меня сопроводить — чтоб не заблудился.

Мы вышли в гулкие дворы Бронкса, напоминавшие питерские. Улицы были широки и пусты. Влага недавнего дождя еще витала в воздухе, воскрешая весенние запахи. Вдалеке слышался безобидный рэп. Неподалеку хрипло брехали собаки. Я обнял Цилю и прижал к себе. Единство и противоположность семитизма и арийства притянулись друг к другу. Циля умела хорошо целоваться. В движениях ее губ и языка чувствовался серьезный message.

— Больше всего на свете я хочу выйти замуж, — сказала она. — Не могу больше жить с родителями.

— Зачем? — спросил я. — Ты же такая молодая.

— Затем, что я хочу ебаться. Я постоянно хочу ебаться. И это несовместимо с жизнью с родней.

— Выходи замуж за меня. Наши желания совпадают.

— Ты считаешь, этого достаточно? — спросила она с сомнением.

— Конечно. Больше ничего не нужно. Мне кажется, мы созданы друг для друга.