– Ну давай!

Расстегиваю штаны и вхожу внутрь. Все происходит почти сразу. Какие там одиннадцать минут! Меньше. И не надо терпеть и сдерживаться.

– Ну как? – спрашиваю я.

– Вполне, только быстро. Надо что-нибудь придумать, чтобы не так быстро…

Я сижу в суси-баре «Суши весла» и жду Небесного Доктора. Он слегка опаздывает, что для него, в общем-то, нехарактерно.

Бар для меня дорог, и я печально думаю о том, что не наемся символическим японским обедом из трех рисовых шариков, который только и смог заказать по своему кошельку. Впрочем, не жрать же я сюда пришел!

Док явился на десять минут позже условленного, одетый в дорогой костюм без всяких восточных заморочек, и сел напротив.

– Извини, пробки.

Я кивнул.

– Какие проблемы?

– Мы пролетали на твоих иголках почти сутки.

– Бывает.

Он усмехнулся, и я впервые подумал о том, кто он такой на самом деле. Для меня вдруг стало очевидно, что этот вопрос имеет смысл, что это «на самом деле» существует и существенно отличается от видимой реальности.

– Ну и как с этим бороться?

– Не летать вдвоем или иметь того, кто страхует.

Я подумал, что дергать каждый раз Кабоша не удастся, да и обременять его не хочется.

– И летать лучше всего в субботу, чтобы иметь фору во времени, – продолжил Док. – Больше полутора суток не пролетаете.

– Почему?

– Так все устроено. Вы сливаетесь со своими воплощениями в других мирах только в самые критические для них моменты. Если вы там, значит, вашим героям недолго осталось. Как только вы там умрете – вы очнетесь здесь. Кстати, вот универсальный метод возвращения: просто надо умереть.

– В последний раз мы не умирали.

– Значит, был какой-то обряд. Причем достаточно сильный. И связанный с инициацией или игрой в смерть. Было?

Я кивнул.

Док ловко орудует палочками (я так и не научился, несмотря на всю любовь к японской культуре). Он прикончил свои суси и улыбнулся.

– Ну, я все сказал. Удачи вам и приятных «полетов».

Встал из-за стола.

– Извини, у меня через полчаса еще одна встреча, – добавил он.

Вышел на улицу вместе с ним. Возле тротуара припаркован черный «Ягуар», на двери машины – китайский пейзаж из серии горы и потоки и иероглифическая надпись. Наверное, он один такой во всей Москве. У нас дом небедный, и «Мерседесом» никого не удивишь, но как-то на нашей парковке три дня подряд стоял такой «Ягуар», только синий. Вероятно, к кому-то приехали родственники. И «Мерседесы» сразу поникли и осунулись, позабыв о своей крутости. А мы украдкой ходили им любоваться. Без всякой задней мысли, просто, как красивой вещью, как произведением искусства.

Док непринужденно открыл дверь и сел в машину. Я подождал, когда он уедет, и пошел к метро.

Не «летали» мы недели две. С одной стороны, стремно, а с другой – мы с Жюстиной были полностью поглощены подготовкой к клеймению.

Хотелось успеть, по крайней мере, за неделю до Вальпургиевой ночи, когда должен состояться Тематический «Бал весеннего полнолуния», на который Жюстина собиралась пойти.

Весна выдалась холодная, в субботу температура опустилась до нуля: идет крупный снег, покрывая первую траву и набухшие почки деревьев.

Мы едем на дачу к Кабошу. Машина у Жюстины есть. «Опель». Но водить она ленится – ловит такси. Так что во всех случаях, когда я не могу поработать для нее шофером, «Опель» гниет на стоянке возле дома.

Жюстина на заднем сиденье, и я вижу в зеркале ее бледное лицо и влажные глаза – жертва, приготовленная на заклание.

– Мы еще можем вернуться, – говорю я.

– Нет.

Кабош встретил нас у ворот. Кивнул.

– Все готово.

Мы сели у жарко натопленного камина. Джин принесла чашку глинтвейна. Запахло корицей.

Я взглянул на Кабоша с некоторым удивлением.

– Жюстине можно. Не водка. Тебе нет.

Я усмехнулся.

– А мне не позволил прошлым летом.

– Ты должен был полностью контролировать ситуацию. И сейчас тоже.

Спускаемся в подвал. Я поддерживаю Жюстину под руку.

– Как ты?

– Отлично. Ты же знаешь: я адреналиновая наркоманка.

Она раскраснелась, на губах – улыбка, та самая, с которой не пускают в церковь. А может быть, пускают на арену к диким зверям? Улыбка греха или улыбка святости?

– И почему ты не водишь машину?

– Потому что навернусь.

– Ты и так навернешься, – говорит Кабош. – Может, передумаешь?

– Да ты, как в монастыре, право! Трижды отречься!

– Во всяком обряде есть свой резон. Так не передумала?

– Нет.

Я подаю ей руку у последней ступеньки. Ладонь холодная и влажная.

Здесь проходит невидимая черта, за которой наши роли меняются: в средневековом подвале, увешанном орудиями казни, стоит жертва и палач. Я посмотрел на нее этим новым взглядом, соответствующим новой роли, и она опустила глаза.

Срываю с нее платье и срезаю лифчик и трусики острым ножом. Кабош помогает. Два палача: мастер и ассистент. На этот раз мастер я.

У стены андреевский крест. Не совсем исторический. Обшитый кожей и мягкий (для удобства нижнего). Надеваем Жюстине кожаные наручи и поножи и кладем ее на крест. Слегка (не до боли) вытягиваем руки и ноги и фиксируем к кольцам. Кабош разжигает огонь в печке, чтобы нагреть клеймо, я беру иглы.

Жюстина мечтает о Нихене, но я не рискую. Иглы ставим, как мне: в плечи и выводя концы наружу.

Эпилируем волосы на попе. Обрабатываем место клеймения антисептиком.

– Жюстина! – зову я.

– Да, – она отвечает очень тихо, язык слегка заплетается.

Я кивнул.

– Нормально. Давай.

Кабош подает раскаленный трискель. Прикладываю к коже Жюстины. Крик, истошный, заполняющий все. Стараюсь не слышать и считаю про себя как можно спокойнее: «Раз. Два». Резко отрываю клеймо. Рука дрожит.

Мэтр изучает ожог.

– Ничего. Не передержал. Надо наложить повязку.

Жюстина без сознания; Кабош сует ей в нос нашатырный спирт; она стонет, открывает глаза. Кабош обрабатывает рану и возится с бинтами. Я отвязываю ее, на руках отношу в гостиную.

Стены, обитые вагонкой, отсветы пламени камина, у огня сидит Кабош, озабоченно смотрит на нас.

– Голова кружится и очень болит, – говорит она. – И подташнивает. Кабош, дай попить чего-нибудь.