«Да, я распутник и признаюсь в этом, я постиг все, что можнобыло постичь в этой области, но я, конечно, не сделал всего того, что постиг,и, конечно, не сделаю никогда. Я распутник, но не преступник и не убийца… Тыхочешь, чтобы вся вселенная была добродетельной, и не чувствуешь, что все бымоментально погибло, если бы на земле существовала одна добродетель.»

Маркиз де Сад

«Кстати, ни одной книге не суждено вызвать более живоголюбопытства. Ни в одной другой интерес — эта капризная пружина, которой стольтрудно управлять в произведении подобного сорта, — не поддерживаетсянастолько мастерски; ни в одной другой движения души и сердца распутников неразработаны с таким умением, а безумства их воображения не описаны с такойсилой. Исходя из этого, нет ли оснований полагать, что „Жюстина“ адресованасамым далеким нашим потомкам? Может быть, и сама добродетель, пусть и вздрогнувот ужаса, позабудет про свои слезы из гордости оттого, что во Франции появилосьстоль пикантное произведение».

Из предисловия издателя «Жюстины» (Париж, 1880 г.)

«Маркиз де Сад, до конца испивший чащу эгоизма,несправедливости и ничтожества, настаивает на истине своих переживаний. Высшаяценность его свидетельств в том, что они лишают нас душевного равновесия. Садзаставляет нас внимательно пересмотреть основную проблему нашего времени:правду об отношении человека к человеку».

Симона де Бовуар

Великий французский писатель и мыслитель Маркиз де Сад (1740— 1814)[1] предвосхитил интерес западной культуры XX века кпроблеме эротики и сексуальности, показав в своих книгах значение эротическогои сексуального инстинкта и зафиксировав различные формы их проявления, темсамым в определенной степени наметив проблематику эротической и сексуальнойстихии в творчестве Г. Аполлинера, С. Дали, П. Элюара, А. Арго, Л. Бунюэля, Э.Фрейда, Э. Фромма, И. Бергмана, Ф. Феллини, Ю. Мисима, Г. Маркузе, А. Камю идругих.

Г. Аполлинер, открывший Сада, выказался о нем как о самомсвободном из когда-либо существовавших умов. Это представление о Саде былоподхвачено сюрреалистами. Ему отдали дань А. Бретон, нашедший у него «волю кморальному и социальному освобождению», П. Элюар, посвятивший восторженныестатьи «апостолу самой абсолютной свободы», С. Дали, придающий, по егособственным словам, «в любви особую цену всему тому, что названо извращением ипороком». Это было в основном эмоциональное восприятие. В книгах Садасюрреалистов увлек вселенский бунт, который они сами мечтали учинить; Сад сталдля них символом протеста против ханжеской морали и был привлечен на службу«сюрреалистической революции». В действительности Маркиз де Сад хотел того,чего не может дать простая перестройка, чего нельзя добиться изменениемматериальных и относительных условий; он хотел «постоянного восстания духа»,интимной революции, революции внутренней. В ту эпоху он хотел того, чтосегодняшняя революция уже не считает «невозможным», а полагает как исходный пункти конечную цель: изменить человека. Изменить его окончательно и бесповоротно,изменить любой ценой, ценой его «человеческой природы» и даже ценой его природысексуальной и прежде всего ценой того, что в нашем обществе сформировало всеотношения между людьми, сделало их неестественными и объединило любовь ицелостность в одной катастрофе, в одной бесчеловечности.

Маркиз де Сад, на наш взгляд, является прежде всегочеловеком, одаренным гениальной научной фантазией. Фантазия — это то, чтопозволяет с помощью фрагмента реальности воссоздать ее целиком. Сад, исходя изрудиментарных проявлений собственной алголагнии, без помощи какого-либопредшественника, причем с самого начала достигнув совершенства, построилгигантский музей садо-мазохистских перверсий. Жиль Делез считает, что «В любомслучае Сад и Мазох являются также и великими антропологами, подобно всем тем,кто умеет вовлекать в свой труд некую целостную концепцию человека, культуры,природы, — и великими художниками, подобно всем, кто умеет извлекать из небытияновые формы и создавать новые способы чувствования и мышления, некий совершенноновый язык»[2]. Настойчивость, с какою Сад всю свою жизньисследовал исключительно извращенные формы человеческой природы, доказывает,что для него важно было одно: заставить человека возвратить все зло, которое онтолько способен отдать. Сад внес вклад в постепенное осознание человеком самогосебя, иначе говоря, если прибегнуть к философскому языку, способствовал егосамосознанию: уже сам термин «садист», обладающий универсальнымзначением, — убедительное свидетельство этого вклада. Инстинкты, описанныев «Жюстине» и «Жюльете», теперь имеют право гражданства. Ницше дал на этоединственно достойный ответ: если страдание и даже боль имеют какой-то смысл,то он должен заключаться в том, что кому-то они доставляют удовольствие. Никтоне станет отрицать, что жестокость героев «Жюстины» или «Жюльеты» неприемлема.Это — отрицание основ, на которых зиждется человечество. А мы должны так илииначе отвергать все, что имело бы своей целью уничтожить творения своих рук.Таким образом, если инстинкты толкают нас на разрушение того, что мы самисоздаем, нам следует определить ценность этих инстинктов как губительную изащищать себя от них. Порочный человек, непосредственно предающийся своемупороку, — всего лишь недоносок, который долго не протянет. Даже гениальныеразвратники, одаренные всеми задатками, чтобы стать подлинными чудовищами, еслиони ограничатся тем, что будут всего лишь следовать своим наклонностям,обречены на катастрофу (Ц. Борджа, Казанова, Берия, Гитлер и др.). Можно,конечно, читать Сада, руководствуясь проектом насилия, но его можно читатьтакже, руководствуясь принципом деликатности. Утонченность Сада не является нипродуктом класса, ни атрибутом цивилизации, ни культурным стилем. Она состоит вмощи анализа и способности к наслаждению: анализ и наслаждение соединяются внепостижимой для нашего общества экзальтации, уже в силу этого представляющейсобой самую главную из утопий. Насилие прибегает к коду, которым людипользовались на протяжении тысячелетий своей истории; возвращаться к насилиюзначит продолжать пользоваться тем же речевым кодом. Постулируемый Садомпринцип деликатности может составить основу абсолютно нового языка, неслыханноймутации, призванной подорвать сам смысл наслаждения.

Идеи и мысли одного из самых проницательных и пугающих умовФранции — Маркиза де Сада глубоко осмыслил и трансформировал в своем творчествеС. Дали. Он постоянно читал и перечитывал книги Сада и вел с ним своего родадиалог в своих картинах и писаниях[3]. Многие из картин Дали, схарактерным для него стремлением — свойственным и Саду — рационалистическиупорядочить не подлежащий упорядочению мир неконтролируемых, иррациональных,подсознательных порывов души, содержат садический элемент («Осеннееканнибальство», «Одна секунда до пробуждения от сна, вызванного полетом осывокруг граната», «Юная девственница, содомизирующая себя своим целомудрием».).Садические мотивы звучат также в творчестве М. Эрнста, («Дева Мария,наказывающая младенца Иисуса в присутствии трех свидетелей: Андре Бретона, ПоляЭлюара и автора»), К. Труя, писавшего картины непосредственно по мотивамроманов Сада. Садический «привкус» ощущается также в драматургии теоретика«театра жестокости» А. Арто, стремившегося обновить театральные каноны путемвведения навязчивых тем кровосмешения, пыток и насилия. Достойным продолжателемсадических традиций в XX веке являлся гениальный японский писатель Ю. Мисима («Золотойхрам»). Эротика и секс были жизнерадостной религией надежды для Г. Миллера(«Тропик Рака») и В. Набокова («Лолита»).