– Я не собираюсь играть роль вашего Пигмалиона, – сказала она. – Но вам нужно последить за своими манерами и вести себя помягче.

Джек понятия не имел, кто такой этот Пигмалион, и не собирался спрашивать.

– Раньше мои манеры мне не мешали.

– Раньше вы вели другую жизнь, тогда вам не нужно было оставаться незамеченным. Но сейчас… – Она окинула его взглядом, начиная с макушки и заканчивая мысками ботинок. – Крупный невоспитанный грубиян – это тот тип людей, которых приказчики обычно замечают и запоминают. Нам же не нужно, чтобы вас кто-нибудь вспомнил, если им начнут задавать вопросы. И если мы хотим получить у кого-то информацию, то люди более склонны предоставлять ее тем, кто ведет себя с ними вежливо.

Джек прищурился:

– Вам бы надо было стать учительницей.

К его удивлению, Ева напряглась и, казалось, насторожилась.

– Почему вы так говорите?

– У вас хорошо получается читать лекции.

Она быстро оглянулась, проверяя, не смотрит ли кто в магазине в их сторону. Убедившись, что за ними не следят, мисс Уоррик показала Джеку неприличный жест. Джека это рассмешило. А еще почему-то подействовало возбуждающе. Когда такая чинная и благовоспитанная леди показывает мужчине неприличный жест, в этом есть какой-то очень интригующий контраст. Мужчина поневоле начинает задумываться, какие еще порочные штучки знает эта леди.

Далтон решил сменить тему разговора.

– Почему Рокли просто не уничтожит все улики, если они указывают на его участие в преступлении?

– Ну нет, – ответила Ева. – Рокли не станет уничтожать улики, связанные с правительственным контрактом. Он не может участвовать в этом деле один, значит, ему нужно хранить документацию, чтобы в случае чего у него было средство воздействия.

– Вы взяли меня за горло, но и я держу вас за ваше?

– Вот именно.

Они продолжали наблюдать за входом в здание, где располагалась контора Митчелла. Мимо проходили пешеходы, проезжали кареты и повозки, в магазин иногда заходили редкие покупатели.

– Никогда не слышал, о чем Рокли беседует с Митчеллом, – сказал Джек. – Если он пробудет там пятнадцать минут, значит, все идет по обыкновению. Если десять, значит, у Митчелла есть хорошие новости. Впрочем, я об этом уже говорил.

– Сегодня он может пробыть там и дольше. Рокли знает, что вы на свободе, так что, возможно, оставит какие-то особые распоряжения.

– Завещание, если он умен.

Наконец Рокли вышел из здания в сопровождении телохранителя. Как и прежде, лорд сел в экипаж, а Баллард забрался на козлы и занял место рядом с кучером.

– Сколько он там пробыл? – спросил Джек.

Ева посмотрела на часы.

– Пятнадцать минут.

– Значит, дальше он поедет в клуб «Карлтон».

– Нам надо вернуться в кэб, – сказала Ева, и они направились к выходу.

Джек был почти уверен, что приказчик пробормотал под нос короткую благодарственную молитву за то, что они ушли.

К счастью, кучер счел их простаками, на которых можно хорошо заработать, и все еще ждал на Португал-стрит. Ева вскочила в кэб с той же проворностью, какую демонстрировала с тех пор, как Джек впервые ее увидел. Он поднялся за ней следом и вдруг застыл, пораженный мыслью, что они познакомились только вчера. А ему казалось, что прошла целая вечность.

– Держитесь за тем экипажем! – крикнула Ева кучеру.

Через мгновение они снова двинулись в путь. Было не похоже, что Рокли или его наемный бандит заметили, что их преследует кэб.

– У меня такое чувство, что нашему кэбмену уже доводилось висеть у кого-то на хвосте, – тихо сказал Джек, на что Ева ответила:

– Что ж, мы можем этому только радоваться, если его сомнительное прошлое поможет нам остаться не замеченными Рокли.

В самой ее манере разговаривать было что-то такое, отчего у Джека разогревалась кровь. Он не мог понять, в чем дело. Ева ни в чем не походила на женщин, которые были в его вкусе. Он предпочитал легких и фривольных, как мыльные пузыри, – хватит того, что остальная часть его жизни была суровой и трудной. Когда дело касалось женщин, Джеку не нужны были трудности, только бездумное удовольствие. Но Ева на каждом шагу бросала ему вызов, и будь он проклят, если не ждал с нетерпением очередной ее дерзости.

– Мы явно направляемся в сторону Пэлл-Мэлл, – заметила Ева, глядя в окно.

– Меня от этого корежит. – Джек уперся костяшками пальцев в подушку сиденья и сквозь потертую обивку почувствовал шершавую набивку из конского волоса. – Мы только ходим за Рокли, как тени, и ничего не предпринимаем. Если мы не собираемся на него напасть, я могу просто провести вас по всем местам, где он бывает. Посмотрим, поставил ли он дополнительных людей для охраны. Тогда нам не надо будет его ждать, мы покончим с ним вдвое быстрее.

– За пять лет он мог изменить свой распорядок, – сказала Ева. – Или отступить от него сегодня, зная, что вы на свободе. Если он сделает что-нибудь необычное, мы должны быть рядом, чтобы это заметить.

Джек мрачно посмотрел на проплывающие за окном улицы.

– Чувствую, мне придется сделать еще один подход к этой боксерской груше, которую мне соорудил ваш щеголь.

– Его зовут Саймон.

– Он ваш мужчина?

Ева вскинула брови.

– Боже, нет, конечно. Хотя моя личная жизнь вас совершенно не касается.

– Значит, у вас нет мужчины.

– Какая утомительная тема! – Ева принялась рассматривать стежки на своих перчатках.

– Это значит, что нет. – Джеку не понравилось, что эта новость его так сильно обрадовала. – Но вы постоянно, днем и ночью, имеете дело с этими опасными парнями.

Ева закатила глаза.

– Я и не догадывалась, что в тюрьме прививают такие пуританские взгляды.

Джек фыркнул.

– Мы раз в неделю ходили в часовню. Они засовывали нас в такие маленькие клетушки, размером не больше поставленных стоймя гробов, и заставляли слушать какого-то старого и тощего, как палка, капеллана, а он читал нам проповеди о кротости, смирении и долге христианина. Но, когда они тебя порют за то, что ты много разговаривал, или засовывают в темную клетку только потому, что тюремщику не понравился твой взгляд, ты испытываешь не слишком христианские чувства.

Джек чуть было не содрогнулся при одном воспоминании об этом. Физическая боль от порки легче, чем долгие дни и недели, проведенные в полной темноте, когда тебе дают только воду и хлеб. Там он никогда нормально не спал, лишь впадал в забытье от измождения. В темной камере нет ни матраса, ни одеяла, только жесткий деревянный настил, приделанный к стене. И полная тишина. Боже всемогущий, какая же это тишина! Тюрьма никогда не была местом для веселой болтовни, но при полном отсутствии звуков и контактов с другими людьми в кромешной темноте многие сходили с ума.