– Я подожду. – Она села на лавку, но, усмотрев разбросанные по горнице вещи, разогнула уставшую спину, принялась отряхивать, разбирать: порты на стирку да на штопку, кафтаны и шапки на чистку.

– Шапку отдай! Иди к себе, – пробурчал он. На миг оторвавшись от грамотки, следил недобрым взглядом за Аксиньиными движениями. – Малой справится.

– Не может мужик чистоту навести, бабья это забота, – она спорила и сама себе удивлялась.

– Бабья, говоришь? – Он отложил грамотку на стол, схватил Аксинью за руку, остановил ее суету.

– Бабья, – кивнула она.

– Ты ж знахарка у меня, ведьма. – Губы защекотало нежданное «у меня». – Шея болит, измаялся. Дай зелье колдовское, чтобы уж к завтрашнему дню прошло.

– Степан, будет тебе зелье. Через седмицу да с Божьей помощью полегче станет.

– Через седмицу! Да и без того все пройдет.

– Жди, хозяин, – хмыкнула Аксинья и побежала молодой ласточкой к сундуку со снадобьями.

Лесенка, теплые сени, холодные сени, вновь лесенка до горницы. Она мурлыкала что-то. Хвори ушли, тело стало гибким и проворным. «Степан, Степан», – пело ее сердце.

Аксинья схватила кувшин с ядреным средством, со всех ног припустила обратно, точно полюбовник мог ее не дождаться.

– Степан, сейчас тебе легче будет! Степан? – По горнице разносился легкий присвист, но не птаха ночная залетела – Строганов развалился на лавке, прижав живот к толстому войлоку. Не дождался!

Аксинья открыла крышку, вдохнула, закашлялась – до того крепок запах.

– Редька с медом да хлебным вином – первейшее средство при болях шейных да спинных, – зачем-то рассказывала она спящему Степану.

Нанесла снадобье на шею, ладони продолжили странствие по спине, и просторная рубаха не была тому препятствием. Страждущий заворочался, задергал кожей, точно пес.

– Что это? – Аксинья при неверном пламени свечи пыталась разглядеть отметины на его плечах. Небрежно швырнула кувшин – тот звякнул обиженно, но толстый ковер спас его. Задрала рубаху…

Свечу. Да поближе.

Он спал крепко, словно мальчик, свесив руки с широкой лавки. Аксинья, глупая, разглядела все и тихо вскрикнула.

Десять дорожек, царапин, пересекали спину от хребта к лопаткам. Не кошка то была, не диковинный зверь. Она медленно поставила свечу, села на краешке лавки и долго глядела на спящего мужчину.

Изменил. С бабой кувыркался – да так, что драла спину обеими руками, не жалеючи.

А чего она, нищая душа, ждала от богатея да курощупа? Чудом верным да заботливым станет? С невенчанной да неженой? Разом про всех молодух забудет? Да в один день и один час помрут они с Аксиньей?

Смешно, кабы не было так грустно.

* * *

Посреди ночи в ямском селении Глухово поднялась суета.

В каждый дом стучали люди из Соли Камской, кричали: все на сход. Заспанные ямщики – в домашних рубахах, криво натянутых портах, со всклокоченными волосами – потянулись к дому старшего, Никифора Крапивы.

– Супротив государева человека учинено было бесчинство. Велено разыскать преступника и привезти в Соль Камскую. – Высокий тучный пристав перевел дыхание, и Крапива не преминул воспользоваться заминкой:

– Что такого страшного учинил-то?

– Не вашего ума дела.

– Как так? Я над ними старший, надобно сказать.

– Государев человек тот сам на рожон лез, пакости говорил не смолкая, – нахально закричал рыжеволосый крепкий мужик.

– Ефим Клещи, ты, что ль, учудил? – покрутил плешивой головой Крапива. – Эх, дурилка!

– Я, скрываться не буду.

– Сознаешься в учиненном злодеянии?

– Сознаюсь.

– Хватайте его! – кивнул двум тощим подручным пристав.

– Фимка, а чего ты с ним сделал-то? Скажи, не томи, – попросил один из ямщиков.

– Побил да в женское платье обрядил, – загоготал Фимка, и следом захохотали все ямщики, и даже Никифор улыбнулся. – Ничего худого не сделал. Оставил того крикуна посреди дороги, матом добрым обложил. Будет знать, как ямщикам…

– Замолкни, – рявкнул пристав и грубо толкнул его.

Хохот сразу стих, и каждый из собравшихся подумал: а чем грозит случившееся Фимке? Был он задирист, не лез за словом в карман, мог в лоб дать без промедления. За честность и силу уважали ямщики.

Некоторое время спустя в избе, что ютилась на взгорке, раздался громкий вопль:

– Фимка, да как же так?

До самого утра в окошке виден был свет от нескольких лучин, слышались женские рыдания и тонкий плач ребенка.

* * *

– Мамушка, ты все пироги из печи вытащила. И с ухватом битый час стоишь.

Аксинья подняла глаза на дочку, не понимая, о чем та говорит, чего хочет.

Нютка подошла к ней, обхватила руками, и Аксинья, вынырнув наконец из оцепенения, глубокого, точно омут, заметила, какой крепкой и высокой стала дочка – скоро ее перерастет, Степанова кровь… Споткнулась об имя. Окаянный, исцарапанный!

– Заболела? А?

И что ж дочка так печется о ней? Откуда недетская забота? Аксинья усмехнулась: неспроста Патрикевна ведет такие медовые разговоры. Ох, хитрюга!

– Здорова я пуще прежнего, дочка. Забот немало, мужиков полон дом, оттого и устала мамушка твоя.

– Ты про сестру свою старшую, про родичей из Устюга не рассказывала мне. А они такие… Митя столько знает!

– Если не рассказывала, значит, не было в том нужды, – оборвала дочку Аксинья. – Митя, может, и вправду человек затейливый, но лучше бы он поскорей уехал.

– Уехал? Да как же так! Неужели ты по родичам не скучала?

– Дочка, долгий и тягостный разговор. Много всего было.

– Так расскажи мне!

– Что прошлое ворошить? Было да прошло. А ты, Нюта, с Митей говори да о словах своих думай.

– Мамушка, он в гости меня звал. В Устюге ярмарка летняя, такая, что ох…

– Не пущу. Ярмарки в Соли Камской пышны да веселы. И того хватит.

Аксинья ушла и не взглянув на дочь. Знала она, что синие глаза сейчас гневно впиваются в материну спину. Отчего такая строгость?

Пора бы сесть и рассказать дочке обо всех ее бедах, о том, что происходило с ней за последние двадцать лет. Иль рано вываливать на дочку бадью с помоями? Еще пару лет обождать.

* * *

– Не мог ты батюшку убить, не мог… Тошка, нет, не может такого быть. – Анна, Рыжая Нюра, повторяла эти слова бесконечно, словно они, затверженные не одну дюжину раз, чудом могли обратиться в истину и возродить отца.

– Нюра, Нюра, ты слезы-то угомони. Сынок, на тебя глядючи, тоже сырость развел.

– А как? Я разом и без мужа, и без отца осталась… И ты, что с тобою-то будет? – Нюра вновь захлебывалась, рыдала, икала, Тошка неумело ее утешал.

Второй день гостевал он у сестрицы, воздавал хвалу странному обычаю ямщицкого поселения строить избы в некотором отдалении друг от друга и возводить высокие заборы. Ни