сына и проклинала мужскую глупость. Машка-пермячка, углядев ее, принесла пирог с пистиками – так звали местные побеги молодого хвоща.

– Ырош, – протянула Анне бутыль с овсяным квасом и села рядом, на траву.

– Хорош ырош, – хмыкнула та и допила квас. – И чего я к тебе цеплялась? Маша, ей-богу, прости.

Пермячка скромно улыбалась и молчала. Когда-то Анна ревновала ее к мужу своему, изводила, говорила пакостные слова, возводила напраслину. С Маши все стекало словно с гуся вода, шла она дальше, тихая, размеренная, работящая.

* * *

Велика сила слова. Оно может исцелить, словно живая вода; может жизни лишить; может на дорогу верную вывести.

Аксинья шла к Степану и верила в силу целебного слова.

– Ты? – Он положил перо и воззрился на нее. – Что надобно? Вольную для паренька из Еловой?

– Ты сказал «нет». Так и просить незачем.

– Ишь какая разумница. Не узнаю тебя, – по привычке насмешничал Степан.

Зачем она пришла? Сама толком не знала. Оттого, что не могла иначе… И тревожилась за неспокойных своих односельчан.

– Приходили известия, что в Еловой мужик умер? Георгием Зайцем зовут, алтарник.

– Ты подожди, мне грамотку дописать надо. – Он и не слушал.

Женщина покорно ждала, пока он закончит сражение с пером. По всему было видно, шуя плохо слушалась Степана, он чертыхался.

– Дай перо, – повинуясь внезапному порыву, попросила Аксинья.

– И что ж ты с ним делать будешь? Грызть?

Сколь многого Степан не знал о ней!

– Дай.

Степан протянул остро отточенное перо, бумагу, подвинулся, освободив на лавке место – узкое, но ей и того довольно.

– Говори, что писать.

– С тех солеварен пятьдесят пудов…

– Не поспеваю за тобой!

Тот хмыкнул и продолжил медленнее:

– …надобно отправить в Тюмень да государеву человеку сказать: «От Строгановых та соль».

Аксинья видела, что мужчина со всевозрастающим любопытством следит за движениями пера в ее руке. Не выдержав, подскочил с лавки, встал за спиной, облокотившись шуей о стол. Горячее дыхание щекотало шею, слишком внимательный взгляд заставлял трястись и так неуверенную руку. Лужа, черные буквицы куда-то вверх поползли, но она продолжала писать. И наконец вывела последнее слово.

Степан схватил бумагу, шевелил губами, читал строчки, все не верил тому, что крестьянка из Еловой знает грамоту не хуже иных знатных мужей.

– Тюмень с большой буквицы надобно писать. Ошибки, помарки… Но баба, что грамоту разумеет… Откуда такое диво?

Аксинья улыбалась и молчала. Не хотела она рассказывать про знахарку Глафиру, про то, сколько мудрости та в нее вливала, про Вертоград, лечебник, чудом сбереженный в смутные годы. Всему свое время.

– Ты про вести из Еловой-то скажи? – спросила о важном.

– Никто не помирал, все живы и здоровы, – пробурчал он. – На сегодня довольно дел. Спать самая пора… – Он потушил свечи. – Скидывай одежу, грамотейка.

Степан вдавливал ее в мягкую перину, шептал что-то в ухо, прикусывал шею, щекотал срамные места, пытаясь добиться отклика, а она лежала, точно выпотрошенная рыбина, и боялась даже руки завести за его исцарапанную спину.

* * *

Крики неслись из дома уже третий день, соседи не скрывали усмешек. Анна боялась глядеть им в глаза, но бабы ее жалели, звали к себе: мол, приходи с сынишкой, что ему в вертепе делать. Но молодуха отказывалась и наливалась злобой, как муж ее – хлебным вином.

Поистине, что-то непостижимое есть в тех созданиях, коих Бог сотворил со срамным удом: они наделены силой и разумом, могут строить, защищать землю, зачинать детей, но в безумии своем разрушают безоглядно и дом, и семью, и государство.

Ефим Клещи и Тошка, сын Георгия Зайца, утратили человечий облик на третий день безудержного пьянства. Вино поглощалось ими словно колодезная водица, мысли путались, и речи посланы были бесами.

– Я тебе так… – Фимка икнул, – скажу: всяк человек свободен должен быть. Ото всего свободен. Знаешь, как хорошо было! Мы, казаки, творили что хотели…

– Истинно!

– Когда мы по деревням с саблями… боялись все. Никто… вот так… Я р-р-раз, – Фимка размахивал воображаемым оружием, Тошка повторял его движения.

– А теперь что?

– Что?

– Толстозадых всяких вози… А они смердят, да, смердят!

– Чем смердят? – пучил красные глаза Тошка.

– Подлостью смердят, кровью, из людей высосанной… И ты… – Фимка поворачивался к жене, который день хранящей молчание, – …тоже заставила меня… У-у-у, несвобода.

– Ты поосторожней с сестрой-то моей! – вступился великий защитник, братец.

– Таську вспомни.

– А-а-а! – Тошка, пошатываясь, встал, скинул со стола все, до чего мог дотянуться. – Так ее, паскуда! – Он топтал чашки, миски, кувшин, приданое Анны, память об отчем доме… И превращал все в черепки. Фимка, словно мальчик, углядевший забаву, скинул оставшееся со стола, тоже принялся топтать. Судно[62], хлеб, творог, листы щавеля – не щадили ничего.

Анна ощутила, что в груди ее поднялось что-то мощное, жар окатил от сердца до головы, забулькало и вырвалось наконец наружу:

– Вон! Пошли вон отсюда, собаки поганые! – Она схватила метлу и принялась охаживать ею братича и мужа.

Терпела пьяные песни посреди ночной тиши. Молчала, когда справляли малую нужду в углу избы, поселив в доме вонь, словно в отхожем месте. Слушала их бредни и раскаивалась в своем замужестве.

Но порчу кувшина стерпеть не могла.

– Вон, вон! – кричала на все Глухово. Двое пьяниц даже не пытались возражать. Словно напаскудившие собаки, они вышли, выползли из дому и пошли в сенник. – Там вам самое место! – крикнула вдогонку.

Анна сгребла черепки, попыталась отряхнуть от трухи хлеб и яйца, расплакалась. Допоздна чистила избу, выметала из нее сивушный дух и черепки.

Уже в полутьме она вспомнила, что не покормила сына. Антошка, видно, заглаживал отцову вину, спал крепко, не изводил ее плачем. Анна выпростала грудь, большую, точно у дойной коровы, приложила сына к соску и запела нежное:

– Ах ты, сыночка мой славный,

Ах ты, сыночка мой милый,

Я сейчас закрою ставни,

Ночь придет черной кобылой.

Погружайся в сон, мой славный,

Погружайся в сон, мой милый,

Ночь приходит разнотравьем,

Ночь нам всем подарит силы…

Антошка не скоро насытился, радостно втягивал материно молоко. Анна так и уснула, прижимая его к груди. А утром, со стоном разогнув затекшие руки, она вернула сына в зыбку, затопила печь.

Ефим и Тошка не ночевали в избе. Она обошла весь двор, заглянула в сарай, на сеновал, в давно не чищенный скотник, даже в нужник. Мужиков след простыл.

* * *

– Ну что? Что с вольной грамоткой? – Тошка явился на Троицкую субботу, когда светлая июньская ночь уже