– Бабушка-а‐а, – тяну я. – А как будет «тропинка»?

– A path.

– Паф-паф-паф!!! – самозабвенно воплю я, бросаю зайца и бегу по этой самой path, раскинув руки, на поляну, врезаюсь в свежую, тугую, только что поднявшуюся ароматную траву.

Английский язык сопровождал меня везде и повсеместно. Да и как иначе? Ведь всю свою жизнь Бабушка преподавала его в институте.

– Good morning![1] – слышала я по утрам в те выходные дни, когда у Бабушки было особенно хорошее настроение. Это значило, что меня не просто разбудят, а еще посидят возле меня минут пять, потормошат, пощекочут, пошутят, и мы вместе от души похохочем.

– Haw are you?[2] – хмуро приветствовала меня Бабушка, видимо, по инерции, еще не переключившись со своих лекций, торпедой врываясь на второй этаж нашей группы забирать меня из сада чуть не самой последней.

– Bye-bye![3] – махала она мне рукой, стремительно скатываясь с этой же лестницы по утрам.

– I’ll be back![4] – ведомая за руку Бабушкой вечером, стараясь придать своему лицу соответствующее «терминаторское» выражение, неизменно сообщала я воспитательницам всех детских садов, в которых мне довелось коротать мое детство. И поголовно все воспитатели всех возрастов всех этих самых детских садов мрачнели и, изо всех сил скрывая это, натянуто улыбались нам вслед:

– До завтра, Машенька!

На ее письменном столе годами рядом с заслуженным, потертым сереньким двухтомным «Бонком» и огромным, лоснящимся от частого употребления кирпичом английского словаря стояла коробка из-под «выходных» Бабушкиных туфель, битком набитая желтыми картоночками. На них крупно карандашом были нарисованы какие-то магические символы. Я, конечно, еще не умела читать, но уже представляла, как выглядят буквы. Эти знаки точно не были похожи на то, что вкривь и вкось «плясало» над входами знакомых магазинов: линии причудливо изгибались то вверх, то вниз, сопровождались черточками и точками, те немногие буквы, которые я уже узнавала (например, «с» или «е»), отчего-то кувыркались вниз головой, а то и вовсе склеивались попарно. Мне строго-настрого запрещалось подходить к этой самой таинственной «транскрипции». Но когда Бабушка была чем-нибудь долго занята на кухне, я, конечно, все равно подходила. Благоговейно вытащив одну из таких картоночек и двумя пальцами зажав Бабушкин толстый красный карандаш, торжественно чертила им в воздухе эти самые значки: мне казалось, что если моя импровизированная «волшебная палочка» подряд и правильно «продирижирует» нарисованное заклинание, то обязательно случится что-нибудь чудесное.

А еще на Бабушкином столе высились гигантские пирамиды и терриконы студенческих тетрадей, которые она, кряхтя, ворча и бормоча что-то себе под нос, неизменно и педантично вечерами проверяла. И частенько я отплывала в Страну Снов под доносящееся из ее комнаты тихое раздраженное: «evening – «и» пропущено», «often – а где же «т»?», «sometimes – сколько раз говорить, что здесь «оу», а не «ай»», «speak – не два «и» – когда же они запомнят?», «dictation, – ну написать через «кей» – безобразие!». А иной раз Бабушка (как я теперь понимаю, готовясь к утренним лекциям) сама с собой тихонько произносила целые длинные фразы, которые, видимо, от непонятности и непривычности мелодики, тоже казались мне таинственными и волшебными. И, поуютнее угнездываясь в одеяле, я потом видела целые сны-сказки, в которых моя Бабушка, совершенно как добрая фея появлялась в самый трудный момент развития событий и этими своими таинственными словами чудесным образом спасала всю ситуацию.

– Surprise![5] – тянула она, возникнув в какой-нибудь моей ночной «приключенческой» истории, длинно раскатываясь на «ай»! Совсем так же, как в те дни, когда на табуретке в кухне для меня лежал «Kinder Surprise» (мне почему-то в нем все время попадались одни фиолетовые вагончики, из которых, впрочем, руками русского умельца «uncle» Володи в результате получился целый поезд).

– «Boom-boom-boom», – пела Бабушка совсем как вечный проказник Boomer, выхватив меня с пляжа как раз в тот самый отчаянный момент, когда грозной тройкой истребителей с неба над морем пикировал «Wrigle’s spearmint juicy fruit». Затем она совала мне в руки поистине волшебный «Stimorol», который буквально распугивал всех страшных полицейских от моей розовой сказочной машины-дома Barbie, на которой я мчалась с бешеной скоростью в неизвестный, но такой манящий Hollywood. И за мной, вечно коротко стриженной, по ветру красиво развивались почему-то внезапно ставшие длинными, ровными, шелковистыми, блестящими мои собственные волосы с прядями всех цветов Yupi. Наверное, я все же успевала во всей этой сонной кутерьме прошептать «everytime» и макнуть Бабушкину телепрограмму в волшебный куб с прозрачной водой, как тот человек из рекламы, у которого от этого вырастала длиннющая разноцветная коса.

Когда «Wagon wheels», промчавшись по прерии, чудесным образом внезапно оказывался под палящим солнцем пустыни, я выскакивала из него, чтобы подпеть верблюдам «Cadburry». Но, видимо, от резкой перемены климата начинала отчаянно хлюпать носом и все никак не могла вспомнить, куда же надо было просто добавить воды: в «Invite» или в «Upsa»? Тут снова словно ниоткуда материализовывалась Бабушка, которая заставляла меня положить под язык эвкалиптовый «Halls», приговаривая при этом, что «Comet» убивает все микробы, и вокруг нее в воздухе, змеясь, плавала эта самая «транскрипция»[6].

Магические слова были столь притягательны своей непривычной звучностью и так преобразовывали любую наскучившую обыденную вещь, что я стремилась ими переназвать все. Мне недостаточно было, чтобы на мой вопрос: «Бабушка, а ты меня любишь?» – она привычно ответила: «Люблю-люблю». Я «доставала» ее до тех пор, пока она не произносила это знаменитое магическое «I love you»[7].

Что такое гастроном? Забегаловка с толкотней очередей, грязным полом и немытыми стеклами. Волшебное «Supermarket» – и… никого у касс, длинные ряды ярко раскрашенных бутылочек, пакетиков, коробочек, свертков, ослепительно сияющий пол, по которому, как по льду, можно с разгона скользить на подошвах. Поликлиника? Бесконечный темный коридор, в котором на ободранных банкетках часами судачат, обсуждая врачей, раздраженные мамы и бабушки с чахлыми, чихающими и ревущими бутузами. То ли дело «Hospital»! Именно так, с придыханием на «хо!». Вот где улыбающаяся тетя встречает вас в абсолютно пустой, сверкающей чистотой светлой комнате, усаживает в мягкое кресло, и в красивой вазочке тебя ждут малюсенькие леденцы, а над головой тихонько играет музыка. «Все хорошо» никак не успокаивало меня, но «о’kay» вселяло какую-то железобетонную уверенность в том, что все на самом деле лучше, чем кажется. А если к новогоднему столу выносили Бабушкиного изготовления коронный шоколадный торт, то я, зажмурившись, охрипшим от волнения голосом медленно и нараспев произносила: «Choco Pie». И сколько бы взрослые ни уверяли, что «Choco Pie» – это печенье, переубедить меня было невозможно.