– Мин херц, буженинки не желаешь отведать? Сам для тебя самую что ни на есть наисвежайшую нашёл! Попробуй?

Пётр Алексеевич забрал у камердинера кусок копчёностей и повернулся к сыскарю.

– А что же это твои друзья к нам не идут, Николай? – удивился царь, дожёвывая мясо и забирая у Меншикова луковицу, которую тот только что хотел откусить. – Али боятся, что я их тоже по воинскому делу проверять буду?

– Да нет, Пётр Алексеевич, они заговорщиков стерегут, чтобы те не убежали от нас! А то уж дюже мы намаялись за ночь, пока их всех отловили! Не хочется снова за ними бегать!

– Что? Поймал всё-таки моих недругов и скромно молчишь об этом? – подскочил с ковра царь. – Ай да молодца, и к тому же – скромник! Вдвойне порадовал ты меня сегодня, Николай! И из пушки стрелять мастер, и ворогов ловить не промах! Так беги же и веди их быстрее сюда!

– Их там много, этих ворогов, Пётр Алексеевич, да и связаны они все.

– Тогда пошли сами к ним! Мы не гордые – можем и подойти!

Государь бросил еду и помчался смотреть на заговорщиков. Николай широкими шагами шёл рядом, а вся свита царя была вынуждена по примеру царя бросить еду, встать и бежать за ними вдогонку. Один Меншиков остался сидеть на ковре да по-быстрому откусывал большие куски ароматного мяса и так, не особо жуя их, торопливо глотал. Запил прямо из горла бутыли несколькими глотками вина и потихоньку проворчал:

– Вот так всегда! Только выполню поручение государя; всё вроде хорошо; все довольны, можно вроде как и отдохнуть, и на тебе – беги снова спотыкаясь да сломя голову туда, куда его величество изволит тебе приказать!

Но тем не менее, как ни ворчал Меншиков, встал и засеменил догонять царя, не забыв прихватить с собой целый кусище поспешно отрезанной свежей буженины. Хоть он и хотел спокойно посидеть и поесть, но ему было крайне любопытно посмотреть: кого это там поймали? Лишь царская прислуга осталась готовить горячие блюда. Она точно знала, что война – войной, а обед у государя должен быть готов строго по расписанию. Ну а будет ли он его есть – это уже совершенно другой вопрос.

Чуть ли не бегом подбежав к саням, Пётр Алексеевич в первую очередь метнулся к боярам. На кого те уповают и кто их подговорил – царь и так знал. Кто ещё, кроме его сводной сестрицы Софьи, которая денно и нощно спит и видит себя на троне царицей, может мечтать о его погибели? Но его распирало нетерпение заглянуть изменникам в глаза, узнать, чьи они будут, узнать: что подвигло их на предательство?

– A-а, как же, как же – узнаю! Святая троица: Циклер, Соковнин и Пушкин! Чем же я вас так обидел, что супротив меня пошли? А? Почто вы такое лихое дело решили затеять? Али тебе, Циклер, воеводство, которое я тебе на Азове отписал, маловато показалось?

Главный зачинщик лежал, как бревно, связанный по рукам и ногам, в санях молча и старался не встречаться взглядом с царём. Вместе с ним гуртом лежало ещё двое связанных зачинщиков. Их глаза тоже не знали покоя и блуждали туда-сюда. Вид взбешённого царя их пугал чуть ли не до обморока.

– Это когда я тебя помиловал и одарил постами всякими апосля того, что ты там втихаря с Софьей лихое супротив меня замышлял? С Соковниным мне всё понятно. Он притаившийся раскольник, а тебе, Пушкин, чего не хватало? Денег тебе мало было! Сына твоего с собой в Европу учиться забираю! Понимаешь? Учиться он там будет! Уму-разуму великого наберётся! Науки всяческие постигнет! Вернётся домой – гордиться им должон будешь! А ты туда же – в вороги подался! Супротив меня пошёл!

Пётр Алексеевич взволнованно ходил вдоль закрутившихся в шубы заговорщиков, которые искоса поглядывали на него из-под глубоко надвинутых на брови высоких медвежьих шапок. Пушкин не выдержал и взорвался нервной речью:

– У нас самих ума – поболе будет, чем у всех твоих немцев! Что здеся в Кокуе, что в ихней Европе! Нечего моему сыну в этих самых Европах алатыниваться и душу свою губить за ни про что! Пусть лучше здеся, на своей земле, живёт да нашему Богу усердно молится да прощения за свои всяческие грехи просит, а ум – я ему и свой в евоную дурную голову вобью! Будет повумнее твоих немецких антихристов во сто крат! Так что, когда придёт достойный и умный правитель, то он и пост ему хороший даст, и почётом не обидит, да и уважение от высоких людей за труды свои получить будет!

– Так ты что, поганая твоя рожа! Меня, значит, глупее себя считаешь! Решил, что я царствовать не достоин?! Софью возмечтал на троне увидеть?! Думаешь, я по самодурству али из скудости ума своего детей боярских да дворянских учиться в Европу отправляю?! Так, что ль, по-твоему? – закричал в лицо бунтовщика царь и схватил смутьяна за длинную бороду. – Софью, значит, со своими подельниками захотели обратно на трон посадить?!

Царь резко оттолкнул от себя Пушкина, а затем ткнул тому прямо в лицо большой кукиш.

– Не выйдет! Вот вам, а не Софья!

Пушкин жутко испугался бешеного взгляда царя. Отвернулся в сторону и быстро опустил глаза, но всё же, морщась от боли, процедил:

– Время нас ещё рассудит, Пётр Ляксеевич! Погодь только ящё нямного!

Царь ударил кулаком по лицу заговорщика и зло приказал:

– Сейчас же доставьте сих подлых ворогов в Преображенское к Ромодановскому. Он сейчас там должон быть и небось водку без моего ведома трескает непомерно, вместо того чтобы работать усердно да ворогов искать! Пусть лучше делом займётся и изменников по всей строгости допросит, а я к нему позже подъеду.

Вскоре Петром Алексеевичем была созвана Боярская дума, на которой сами бояре приговорили к казни бояр, а вместе с ними и остальных участников заговора. Всех, кого Николай и его друзья поймали той ночью, да тех, на кого сумел после найти улики глава тайного сыска Фёдор Ромодановский. Семьи зачинщиков покушения на Петра Алексеевича приговорили к ссылке. Среди них оказались и родственницы царицы – Лопухины: отец супруги царя и его братья. Это было государево предупреждение собственной жене и её обширной родне. Он давал понять, что даже родственная близость к нему не спасёт их от наказания за измену государственным интересам.

Сумрачным мартовским утром в Преображенском собралось достаточно много народу. Почти в самом центре села был наспех построен эшафот, на котором установили широкую деревянную плаху. Над ней возвышалась огромная фигура палача. Экзекутор стоял, опираясь на длинную ручку топора, абсолютно неподвижно и с безразличным лицом взирал вниз, на собравшийся подле эшафота народ. На поле были люди не только из Преображенского села, но и из многих окрестных сёл. Приехали также и бояре из Москвы. Они расположились поодаль от черни и тихо переговаривались меж собой.

Народ тоже шушукался, оглядывался по сторонам. Время от времени люди опасливо косились на застывшего на эшафоте палача. Его вид наводил на них неприятное чувство страха, но вместе с тем этот же страх держал их и не давал уйти. Все с нетерпением ждали начала казни заговорщиков. Но время шло, а приговорённых всё никак не везли. Накал страстей постепенно нарастал. Народ начал потихоньку роптать. Стали раздаваться недовольные крики то ли дурней, то ли просто провокаторов. Один из них громко закричал: