на Юг янки. Миссис Стоу (а возможно, и сам Господь Бог) осудила целую страну за грех рабства. Своим романом она стремилась пробудить евангельские заповеди в северянах, и надо сказать, что своей цели она добилась.

Невозможно в точности оценить влияние «Хижины дяди Тома» на политическую жизнь. Можно подсчитать количество проданных экземпляров, но нельзя — число людей, убеждения которых поменяла эта книга, или законов, принятие которых она вдохновила. Не многие современники сомневались в ее силе. «Еще никогда у нас не было настолько смелого литературного выступления», — говорил Генри Уодсворт Лонгфелло. В Англии лорд Пальмерстон (тот самый, который десять лет спустя встанет перед необходимостью принимать решение, вмешиваться в Гражданскую войну на стороне южан или нет), прочитав «Хижину дяди Тома» трижды, заметил, что восхищен не столько ее литературной стороной, «сколько ее государственным взглядом на проблему». Авраам Линкольн, решавший проблему рабства летом 1862 года, взял в библиотеке Конгресса «Ключ от хижины дяди Тома» (следующее произведение Стоу), где она приводила документальные свидетельства, на которых был основан роман. Когда в том же году Линкольн встретился с писательницей, то якобы приветствовал ее словами: «Так вот та маленькая женщина, из-за которой произошла эта большая война»[159].

«Хижина дяди Тома» задела южан за живое. Несмотря на все попытки запретить распространение романа, и в Чарлстоне, и в других городах спрос был настолько велик, что книгопродавцы не могли удовлетворить его. Горячность, с какой на Юге осуждали «лживость» и «искажение фактов» миссис Стоу, была, пожалуй, лучшим доказательством того, что книга попала в самую точку. «Еще никогда женщины не поступали так мерзко и подло», — заявила New Orleans Crescent. Редактор Southern Literary Messenger так инструктировал своего литературного обозревателя: «Я хотел бы увидеть не рецензию, а адский огонь, яростно и беспощадно сжигающий славу этих негодяев в юбках, осмеливающихся писать такие вещи». За два года авторы из числа сторонников рабства ответили на творение Бичер-Стоу по крайней мере пятнадцатью романами, чья основная идея о том, что рабы живут в лучших условиях, чем свободные рабочие Севера, была прекрасно сформулирована в заглавии одного из них: «Дядя Робин в своей хижине в Виргинии и бездомный Том в Бостоне»[160]. Десятилетие спустя после Гражданской войны одна жительница Северной Каролины в своем дневнике, где размышляла о рабстве, выразила негодование южан «Хижиной дяди Тома», ставшей неким стандартом, которым мерили все происходящее на Юге[161].

В более позднюю эпоху «Дядя Том» стал уничижительным эпитетом для чернокожего, относящегося к белому угнетателю с рабской покорностью. Частично это было вызвано повсеместными «Том-шоу», не сходившими со сцен многие годы и превращавшими роман в комедию или гротескную мелодраму. Однако подобострастный Том из этих постановок не имел ничего общего с Томом из книги Бичер-Стоу. Тот Том был одним из немногих истинных христиан в романе, призванном всколыхнуть эмоции набожной публики. И действительно, Том как бы символизировал Христа. Как Иисус, он переживал страдания от богопротивной светской власти. Как Иисус, он принял смерть за грехи человечества, чтобы спасти и свой народ, и своих притеснителей. Читатели Стоу, жившие в ту эпоху, понимали это послание гораздо лучше, чем наши современники. Они принадлежали к поколению, которое испытывало не замешательство, а вдохновение, распевая строки, написанные несколько позже другой писательницей с Севера, провожавшей уходящих на войну солдат:

Если он умер, чтобы люди стали святыми,

То давайте умрем, чтобы их освободить.

II

Оборонительно-агрессивный характер поведения южан в 1850-е годы проистекал и из чувства экономической подчиненности северянам. В государстве, ставившем знак равенства между ростом и прогрессом, результаты переписи 1850 года не могли не тревожить многих южан. За истекшее десятилетие прирост населения в южных штатах оказался на 20 % меньше, чем в северных. Этот знаменательный факт был обусловлен худшими экономическими условиями. Люди, родившиеся в рабовладельческих штатах, переезжали на Север в три раза чаще, чем в обратную сторону, а ⅞ иммигрантов из-за рубежа селились опять-таки на Севере, где было больше работы и к тому же отсутствовала конкуренция с подневольным трудом. Север наглядно опережал Юг по ключевым направлениям экономического развития. В 1850 году лишь 14 % всех каналов протекало по территории рабовладельческих штатов. В 1840 году по южным землям проходило 44 % всех железных дорог страны, но к 1850 году более интенсивное их строительство на Севере снизило этот показатель до 26 %[162]. По-прежнему неутешительными были данные о промышленном производстве. На 42 % населения страны, проживавшего в южных штатах, приходилось лишь 18 % производственных мощностей, что было ниже 20 %-ного показателя 1840 года. Что беспокоило еще больше — едва ли не половина этих мощностей была сосредоточена в четырех пограничных с Севером штатах, чья приверженность правам Юга была шаткой.

Единственным светлым пятном экономики Юга было производство сельскохозяйственной продукции. К 1850 году цена хлопка практически удвоилась по сравнению с ее нижним пиком в 5,5 цента за фунт в середине 1840-х годов. Но нет добра без худа — хлопковые штаты оставляли себе лишь 5 % хлопка для переработки, 70 % они экспортировали за рубеж, а оставшееся — на фабрики Севера, где добавленная стоимость уравновешивала цену хлопка-сырца на Юге, который, в свою очередь, импортировал ⅔ одежды и других промышленных товаров с Севера или из-за рубежа. Но даже это не полностью объясняло отток денег с Юга. 15–20 % стоимости хлопка-сырца уходило «торговым агентам», предоставлявшим плантаторам кредиты, страховые гарантии, складские помещения и услуги перевозки. Большинство этих агентов были представителями северных или британских компаний. Почти все корабли, вывозившие хлопок из южных портов и возвращавшиеся туда с промышленными товарами, были построены и принадлежали северянам либо британцам. Корабли эти по возвращению из Европы заходили в порты Севера, так как там шла более масштабная торговля, и перегружали часть товаров на каботажные суда или наземный транспорт, идущий на Юг, что увеличивало расходы по перевозке импортных товаров в южные штаты[163].

Самоосуждение южан за такую «унизительную вассальную зависимость» от янки во время кризиса 1846–1851 годов приобрело характер перечисления бесконечных проблем. «Вся наша торговля, за исключением небольшого сегмента, находится в руках северян, — жаловался один известный житель Алабамы в 1847 году. — Возьмем, например, город Мобил: ⅞ нашего банковского капитала принадлежит северянам… Вся оптовая и розничная торговля, словом, все, что достойно внимания, находится в руках тех, кто вкладывает полученные доходы в предприятия Севера… В финансовом отношении мы порабощены еще больше, чем наши негры»[164]. Янки «осуждают, в грош не ставят рабство и рабовладельцев», — заявляла одна южная газета четыре года спустя, однако