восклицал Хорас Грили, — и вы растопчете его честолюбие, предприимчивость, его способности. В человеческой натуре основным стимулом является стремление улучшать свою жизнь»[173]. Северный журналист и ландшафтный архитектор Фредерик Лоу совершил три продолжительных путешествия по южным штатам, результатом которых стали три книги, описывавшие инертное, праздное, архаичное общество как продукт рабовладельческого уклада. Уровень жизни, на котором находились рабы и многие белые бедняки, препятствовал развитию рынка потребительских товаров, который мог бы стимулировать производство в южных штатах[174].

В этих объяснениях «отсталости» Юга имеется рациональное зерно, однако они не до конца убедительны. Успешная эксплуатация рабов, равно как и белых работников на текстильных фабриках Юга, на чугунолитейном производстве (например, на металлургическом заводе Тредегар в Ричмонде) и в других отраслях демонстрировали потенциал для большей индустриализации. Что же касается недостаточно развитого местного рынка, то южные потребители сформировали большой спрос на произведенные северянами обувь, одежду, локомотивы, пароходы, сельскохозяйственную утварь — вот лишь несколько наименований, заставлявших пропагандистов вроде Грегга и Де Боу верить в то, что и рынок сбыта товаров Юга тоже существует, надо только им воспользоваться.

В других исследованиях индустриализации Юга упор сделан не на недостаток трудовых ресурсов или спроса, а на нехватку капитала. По правде говоря, капитал на Юге водился: согласно соответствующей графе переписи населения, в 1860 году белый мужчина-южанин был в среднем практически в два раза богаче своего северного белого двойника[175]. Проблема заключалась в том, что большинство этих средств было вложено в землю и рабов. Британский путешественник, посетивший Джорджию в 1846 году, был «поражен при виде трудностей в сборе небольших взносов на строительство фабрики.

„Почему, — говорят они, — весь наш хлопок должен проделывать такой долгий путь на Север, чтобы потом возвращаться к нам же в виде изделий по завышенной цене? Потому что все свободные деньги идут на покупку негров“». Один северянин так описывал «инвестиционный цикл» южной экономики: «Продать хлопок, чтобы купить негров, чтобы произвести больше хлопка, чтобы купить больше негров, и так до бесконечности — вот цель и направление всех торговых операций каждого уважающего себя владельца хлопковой плантации»[176].

Была ли такая предрасположенность к повторным инвестициям в рабов выгодна экономически? «Нет!» — отвечала более ранняя плеяда историков, возглавляемая Ульрихом Филлипсом, считавшая плантационное сельское хозяйство убыточной сферой, которую белые южане сохраняли больше из социальных, нежели экономических, побуждений[177]. «Да!» — возражало им новое поколение исследователей, проанализировавших множество данных и пришедших к выводу, что сельское хозяйство, основанное на подневольном труде, приносило такую же прибыль на капитал, как и потенциальные альтернативные инвестиции[178]. «Может быть» — это третья точка зрения историков экономики, которые считают, что инвестиции в железные дороги и фабрики могли принести большую отдачу, чем сельское хозяйство, что хлопководство в условиях перенасыщенного рынка дышало на ладан и что вне зависимости от разумности сельскохозяйственных инвестиций отдельных плантаторов общим вектором было замедление экономического развития южных штатов[179].

Некоторые факты свидетельствуют и об аграрной системе ценностей южанина как важном факторе недостаточной индустриализации. Может быть, свет джефферсоновского эгалитаризма и не был уже столь ярок, но факел приверженности к сельскому труду пылал с прежней силой. «Те, кто работает на земле, являются людьми, избранными Богом… чьи души он сделал хранилищем неизбывной и истинной добродетели», — писал этот землепашец из Монтиселло[180]. Соотношение городских рабочих и фермеров в любом обществе — «это соотношение больной его части к здоровой», и первые влияют «на государственную власть так же, как и язвы на крепость человеческого тела»[181]. Живучесть такой точки зрения на Юге создавала неблагоприятную атмосферу для индустриализации. «В городах и на фабриках дурные наклонности нашей натуры видны гораздо более ясно», — заявил в 1829 году Джеймс Хэммонд, будущий конгрессмен от Южной Каролины, тогда как сельская жизнь «побуждает к щедрости и гостеприимству, учтивости и этикету, а также к благородной независимости… выдающимся добродетелям и героическим поступкам». Англичанин, путешествовавший по южным штатам в 1842 году, отмечал широко распространенное убеждение в том, «что труд человека должен сводиться к земледелию, а промышленное производство — удел Европы или северных штатов»[182].

Защитники рабства так часто противопоставляли комфортные условия жизни невольников нищете «наемных рабов», что и сами начали верить в это. Остерегайтесь «попыток имитировать… северную цивилизацию» с ее «грязными, переполненными, богомерзкими фабриками», — предупреждал один плантатор в 1854 году. «Оставим северянам наслаждаться трудом наемников со всей его… нищетой, скандальностью, стадным инстинктом и борьбой против жилищной ренты, — говорил некий таможенник из Чарлстона. — Нам этого не надо. Мы вполне удовлетворены трудом наших рабов… Нам по душе старые истины: хорошее вино, книги, друзья. Старые и проверенные временем отношения между работодателем и работником»[183].

К концу 1850-х годов землевладельцы Юга организовали контрнаступление на индустриализацию. Плантаторы, используя свой авторитет, увлекли другие слои общества. «Крупная плантация и много негров — вот она, „ультима Туле“ устремлений каждого джентльмена с Юга, — писал разочарованный поборник индустриализации из Миссисипи в 1860 году. — Для этого юрист корпит над своими пыльными талмудами, для этого торговец отмеривает ткань… редактор берется за перо, а мастеровой — за рубанок; все, все, кто еще чем-то вдохновлен, посмотрите на эту картину как на конечную цель их амбиций». Да и в конце концов, торговля была занятием низменным, подходящим для янки, а не для истинного джентльмена. Один житель Алабамы писал в 1858 году: «То, что Север торгует и производит за нас промышленные изделия, — в основном правда. Но мы и не против. Мы — сельскохозяйственное общество, и дай Бог, чтобы так и продолжалось. Для нас это самый свободный, счастливый, независимый и наилучший выбор на земле»[184].

Стоит заметить, что многие плантаторы все же инвестировали средства в строительство железных дорог и фабрик, и в 1850-е годы эти предприятия процветали, однако общая тенденция состояла в сосредоточении на сельском хозяйстве и рабах. В то время как подушный доход южан с 1850 до 1860 года вырос на 62 %, средняя цена за раба выросла на 70 %, стоимость акра сельскохозяйственных угодий — на 72 %, а капиталовложения на душу населения — лишь на 39 %. Другими словами, в 1860 году южане вложили больший капитал в земли и рабов, нежели в 1850-м[185].

Хотя живучесть джефферсоновского «аграрного пути» способна в какой-то мере прояснить этот феномен, историки могут отыскать и вполне прагматичные причины. 1850-е годы ознаменовались бурным ростом хлопководства и других производств южан. Низкие цены на хлопок в 1840-е годы усилили голоса, призывавшие к экономической диверсификации, но уже в следующее десятилетие цены подскочили более