У каждой бабочки свой летальный исход. А может быть, это была просто моль. Но мне хотелось верить, что бабочка.

* * *

Всякий раз проходя мимо Академии Художеств, появлялось дикое желание взяться наконец за кисти и краски, создать нечто монументальное. Ради этого я даже завел дома мольберт и несколько раз пробирался в альма-матер питерских художников, прикинувшись студентом, чтобы побродить по ее живописным коридорам, вдохнуть эту атмосферу масла и холстов. Вольный слушатель, слишком вольный, чтобы посещать занятия. Огромное здание, в котором всё было огромным: и лестницы, и двери, и окна, будто создали его действительно для великих. Великанов нашей культуры.

Внутри самой Академии здание образовало огромный круглый двор и еще четыре колодца-двора, словно они должны были крутить это колесо, этот маховик искусства. Внутри колеса – вечные студенты, преимущественно девушки с огромными сумками на плечах, в которых они носили свои детища, свои рисунки.

Я слонялся по коридорам, всматриваясь в картины на стенах, заглядывая в аудитории. Все они были открыты, словно в Академии День открытых дверей.

В одной из них шла лекция. Небольшой бородатый мужчина вещал с кафедры:

– Культура – это настроение народа. Если оно на подъеме, то и культура поднимается. Культура – это барометр состояния нации.

В этот момент я понял, о чем я мог поговорить с Губернатором. О культуре. Развить эту тему до культурного шока. Именно такой охватил меня, когда лектор заметил мое замешательство в дверях и замолк. Пришлось присоединиться к собранию будущих живописцев и скульпторов, присесть на ближайшее пустое место. Речь шла о культурной революции, которая вот-вот может случиться, потому как застой, ни гениев, ни шедевров, он не мог стоять вечно.

В другой аудитории на сцене сидел голый мужик, едва прикрытый куском материи. И несколько девушек по кругу со своими мольбертами и планшетами – его внимательно рисовали. Как верные жены одного гарема, они были полностью поглощены одним мужчиной. Патриархат. Я, отравленный самолюбием и тщеславием, незаметно пробрался в аудиторию, достал из сумки лист А4, карандаш и тоже начал рисовать. Карандаш был синий, и мужик тоже получался синий. Видно было, как ему холодно на белом листе, он весь съежился, потерял пропорции и лицо. В конце концов, я накрыл его тряпкой, тем куском ткани, что у него был, полностью, спрятав под нее все несуразные детали тела. Стал наблюдать за девушками. Они были так увлечены работой, что даже не дышали. Они начали забывать, что вдохновение – это не просто вдох, это еще и выдох. В этих стенах незаметно за их набросками подсматривали Суриков, Айвазовский, Васнецов, Серов, Паленов, Врубель, Репин, Шишкин, Куинджи, предварительно набросав шедевров, чтобы было чему подражать. Обнаружив, что кроме них, студенток и натурщика в аудитории больше никого, я поднялся и начал прогуливаться от одного мольберта к другому.

Все красиво увлечены работой. Всех их сейчас объединяло одно, у всех этих девушек образ выходил далеко от реального, идеализированный, наверное, где-то припудренный их собственными мечтами. Только у одной, что сидела недалеко от меня, выходило прямо пропорциональное тело тому, которое позировало.

Это говорило о том, что у нее уже было достаточно опыта, чтобы нарисовать мужчину таким, какой он есть или даже хуже.

Остальные приукрашали жизнь, физиологию, анатомию, секс. Неужели я ему завидую? Натурщику? Нет. Это вряд ли. Все это можно было бы назвать рефлексией, отражением, потому что каждая смотрела на себя через призму мужчины. Сейчас этот на сцене был их мужчиной. Не важно кто он, какой он, главное, есть. Так и выходят за первых встречных, примитивных, беспечных. Лучше дятел в руках, чем журавль в штанах. Вроде бы и приглядываются они к нему внимательно, изучая каждую линию, пытаясь понять характер, но все «не в коня корм». Женщины слепы, когда увлечены. Даже художники. В слепой любви такое часто – вроде летаешь, а потом ощущаешь, никакой это не полет, а падение. И чем больше женщину оценивают по статусу: «свободна или нет», тем больнее падение. Каков ее функционал?

Я продолжал всматриваться в их работы, почесывая подбородок, на самом деле сдерживая слова, чтобы не крикнуть: «Другой! Обязательно будет другой. Не бойтесь! Рисуйте, как есть. Будет не только высокая оценка, но и высокая самооценка».

И все великие – Врубель, Репин, Шишкин, Куинджи… с портретов, развешенных на стенах, вдруг закивали головами.

– Что будем пить? – спросил я, уже покидав в корзинку ветчину, сыр и другую мелочь.

– Может, мартини возьмем?

– Детка, мне кажется, на мартини у нас не хватит, деньги забыл в других штанах.

– Перестань называть меня деткой. А стащить слабо?

– Никогда не пробовал.

– Если не считать моего сердца. – Майя посмотрела на меня преданно.

– Извини, купить его было бы для тебя оскорбительно, – взял я бутылку красного мартини с полки. – А если нас сцапают? У тебя оружие есть? – сделал серьезное лицо.

– Только мое обаяние, – стала еще серьезнее Майя.

– Черт, опять будут трупы. – Я сунул бутылку за пазуху. – Ты безумная.

– Безумие это моя форма существования.

Скоро мы подошли к кассе, едва сдерживаясь от смеха.

– Черт, что мы делаем? – произнес тихо, когда кассирша включила свою фонограмму:

– Карта есть? Пакет нужен?

Я лежал на берегу. Было душно. Теплое море омывало ноги. Волны приятно щекотали ступни, то накатываясь, то отступая, оставляя за собой прохладу прикосновений. Неожиданно мои ноги окутала огромная медуза, склизкая и противная. Они пытались от нее избавиться, но тщетно.

Я проснулся и увидел, что их лижет здоровенный дог. Полчища мурашек побежали от ног к моей голове, будто их войска сдали позиции и бросились со страху в отступление. Катрин в постели не было. Я попробовал втянуть одну ногу под одеяло. Дог недовольно зарычал. Рисковать ногами не хотелось, оставалось ждать. Прошло какое-то время, ноги даже начали понемногу привыкать к ласкам, когда наконец ему надоело, он широко зевнул и растянулся в двух метрах от кровати. Я сразу же спрятал влажные ступни под одеяло.

Спать уже расхотелось. Понятия не имел, куда могла деться Катрин. Дог лениво наблюдал за мной, разлив свою огромную морду по полу. Мне дико хотелось отлить. Когда я начал медленно подниматься, пес навострил уши и дал предупредительный, пролаяв три раза. Пришлось снова замереть. Ожидание Катрин было мучительно, совсем не то, что ожидание ее на свидании: там, по крайней мере, можно уйти. Не знаю, сколько прошло времени, как мне показалось целая эпоха, когда собака вскочила и радостно побежала к входной двери.

– Куда ты ходила в такую рань?

– За завтраком. Любишь булочки с корицей? – протянула она мне на мгновение серый бумажный пакет. Запах свежего хлеба растрогал мое сердце. Потрепав своего дога, Катрин поцеловала его в морду.