– О чем думаешь сегодня?

– Как обычно, как жить дальше.

– Мне кажется, важнее с кем. – Она отстегнула Герду от поводка, и та поспешила воспользоваться свободой.

– И с кем важнее?

– Если бы я знала.

– Любовь не греет.

– Греют батареи, – улыбнулась она.

– Можно и с батареей, но с ней же не поговорить.

Майя промолчала, отвлекшись на Герду, которая уже держала нос к дому. Девушка посадила собачку на поводок, и та послушно двинулась рядом.

– Кстати, ты не замерзла? Как-то легко одета для весенних прогулок, – посмотрел я снова на ее стройные ноги, втиснутые в белые капроновые колготки, легкую красную курточку с короткими рукавами, под которой сидела тонкая голубая водолазка.

– Любовь – пятое время года: никогда не знаешь, что надеть и придется ли раздеваться, – посмотрела на меня Майя взглядом, будто бы я уже пять лет обещал на ней жениться.

* * *

– Привет! Как ты?

– Нормально.

– Чемоданы упаковал?

– Да вещей, как всегда, набралось.

– Ты во сколько будешь?

– Минут через тридцать.

– Хорошо, жду!

Через полчаса я зашел в знакомый подъезд. Поднялся. Зная, что теперь он мне пригодится, в колодец плевать не стал. Клим открыл дверь.

– Привет! Как дела?

– Все хорошо! Как сам?

Мы крепко обнялись, будто не виделись сотню-другую лет, и прошли вовнутрь. Нас встретил одинокий мольберт, которого только что бросила последняя из картин. Никто не мог утешить его в этом горе, разве что очередная холстина.

– Чаю?

– С удовольствием, когда я от чая отказывался? – усадил свое тело на диван.

– Никогда.

– Вот именно. Ты завтра во сколько уезжаешь?

– Самолет в восемь утра.

– Проводить?

– Да не, не люблю.

– Хорошо тебе. Я тоже когда-то не любил.

– А теперь? – разливал чай по чашкам Клим.

– Другая.

– Не нравится, что вы больны, мне нравится, когда здоровы, – сделал он ремикс на известную строку. – Хотя с твоим гаремом это нормально.

– Ты не понял, сплю с одной, а люблю другую.

– У меня нет такой силы воли. Спать без любви – последнее дело.

– Последнее дело – без любви просыпаться, – взял я из вазочки засохшее печенье, закусил и вспомнил дога в доме Катрин.

– Ты картины с собой берешь? – спросил Клима.

– Со своими дровами в лес?

– Ну, если Париж считать лесом. Не боишься здесь оставлять свои шедевры?

– Мои шедевры всегда со мной, – прикоснулся он указательным пальцем к своему широкому лбу и протянул мне ключ. – Чем богаче воображение, тем сложнее его ограбить.

* * *

Вечером я зашел к себе на почту. Было несколько спамов и одно письмо от Алисы, очень эмоциональное:

«Привет, Алекс.

Мне трудно, я даже не знаю с чего начать, но попробую… Запуталась в себе, потеряла цель, не знаю для чего жить. Спасает музыка: капает где-то вода, это любимый альбом. Зарываюсь в себя, прежнюю, на великое никак не решиться, мелкое собралось в морщины. Не хватает чего-то светлого, теплого, чьей-то поддержки. Хочется вылить слезу, а она застряла внутри одной большой каплей. Застыла. Плачет уже 4-я песня альбома в фарфоровое ухо раковины. Туда как всегда и выскажусь: мне мало мира. Однако не хочется выходить из дома, за дверью еще более тесно, там стоит он, тот, которого я так сильно любила. Боюсь жить и теряюсь в себе, путаюсь!

Я постоянно путаюсь… столько хочется сделать, но подавляют эмоции, сбивая меня с пути. Я стала злая и грубая, настоящая только в раковине. Там и прячусь, иначе сойду с ума. Я слушаю, как капает на фарфор вода, а меня слышать некому. Разве что только тебе.

Извини, если не вовремя.

Алиса».

Я не знал, что делать с чужой болью, которая требовала очередной дозы утешения. Хотелось как-то взбодрить, ответил коротко: «Никогда не думай о себе плохо! Ты лишаешь пищи остальных. Позвоню тебе завтра».

* * *

Утром я позвонил:

– Привет, Алиса!

– Привет!

– Как прошли твои танцы?

– Все отлично.

– Танцы и музыка – вот что спасает меня от тоски.

– Значит, все не так уж плохо. А то у меня до сих пор мурашки от твоего вчерашнего письма.

– Извини, наболело.

– Чем занимаешься?

– Лакирую свою привлекательность.

– В красный?

– Откуда ты знаешь? – удивилась она в трубку.

– Хочешь, еще расскажу!

– Жажду!

– Губы накрасила красным, чтобы закрасить места поцелуев. Навела тени, загладила кремом усталость воспоминаний.

– Кошмар, ты за мной следишь?

– Потом подвела глаза, чтобы те тебя никогда больше не подводили. Тушью стерла с ресниц пыль разочарований. Расческой поправила волосы, разглаживая фибры души. Сомнения рассеяла окончательно духами. Улыбнулась, оставив уныние зеркалу, и собралась выйти на улицу к новым цветам и поклонникам.

– Вау, да ты волшебник! Не хочешь стать моим поклонником?

– У меня цветов нет. Да я и старше тебя и не такой красивый.

– Не напрашивайся на комплимент. Со мной тебе совсем не обязательно быть красивым, со мной тебе достаточно просто быть. Правда, я про тебя совсем ничего не знаю. Может, расскажешь что-нибудь?

– Это долго.

– Хотя бы чуть-чуть.

– Ладно, – стоял я посреди комнаты в одних трусах. – Слушай: Жил-был человек, – подошел к зеркалу и начал кривляться с трубкой в руке. – Квартира его была настолько маленькой, что он жил в кровати, кухня его была настолько крохотной, что он завтракал в холодильнике, в душе ему было так скучно, что он лез в чужие. Ты еще не уснула? – спросил я Алису.

– Нет, очень интересно, продолжай.

– Взгляд его был настолько недальновидный, что он опирался на чужие точки зрения. Мозг его был настолько крошечный, что он пользовался чужим мнением, настроение его портилось так быстро, что он хранил его в морозилке…

– Ты чего замолчал?

– Я думаю. Как бы он ни пытался научить говорить свое имя, оно не говорило ни о чем. Как бы он ни представлял, он не представлял собой ничего. Он был настолько одинок, – посмотрел я на себя в профиль, – что не воспринимал людей, он был настолько не сдержан, что все время держался за телефон, чтобы не натворить. Мир его был настолько внутренним, что остальное время он проводил в виртуальном. Жизнь его была настолько логична, что он чувствовал себя встроенной деталью. Жила-была деталь, которая не знала, как ей стать человеком.