– Ладно. – Она принялась разглядывать сложенные на коленях руки, которые ни на минуту не прекращали движения. – Ты должен был посвятить меня во все раньше, это все, что я могу сейчас сказать. У меня было право знать. У меня было право знать, за кого я выхожу замуж и от кого собираюсь рожать ребенка.

– Ты это и знала. Ты выходила замуж за меня. А все остальное – это просто история. Она не имеет к нам никакого отношения.

– Ты должен был мне рассказать, вот и все. У меня было право знать.

– Если бы я тебе рассказал, ты не вышла бы за меня замуж. Ты даже на свидание бы со мной не пошла.

– Ты не можешь этого знать. Ты не дал мне ни единого шанса.

– Да ну, брось. Ну что, пошла бы ты, если бы я пригласил тебя на свидание, а ты все это знала?

– Я не знаю, что я бы сказала.

– А я знаю.

– Откуда?

– Оттуда, что такие девушки, как ты, не… не связываются с такими парнями. Послушай, давай просто забудем все это.

– С чего ты взял? Откуда тебе известно, что бы я выбрала?

– Ты права, я не мог этого знать. Прости меня. – Наступило временное затишье, и все еще могло быть хорошо. В то мгновение мы еще могли пережить это все и жить дальше. Я встал перед ней на колени и положил руки ей на бедра, на ее теплые ноги. – Лори, прости меня. Я правда очень сожалею о том, что не рассказал тебе. Но теперь я уже не могу это изменить. Сейчас мне необходимо знать, что ты понимаешь: мой дед, мой отец… я – не они. Мне необходимо знать, что ты веришь в это.

– Я верю. Ну, то есть, наверное, верю – разумеется, я верю. Не знаю, Энди, уже поздно. Мне нужно хоть немного поспать. Я не могу сейчас обо всем этом думать. Я слишком устала.

– Лори, ты же меня знаешь. Посмотри на меня. Ты меня знаешь.

Она испытующе посмотрела на меня.

С такого близкого расстояния я с изумлением обнаружил, что она выглядит довольно старой и усталой, и подумал, что с моей стороны было жестоко и эгоистично вываливать все это на нее сейчас, посреди ночи, после худшего дня всей ее жизни, только ради того, чтобы снять этот камень с моей души, облегчить свою больную совесть. А ведь я помнил ее совсем юной. Помнил ее загорелой первокурсницей Йеля, сидящей на пляжном полотенце, девушкой настолько не из моей лиги, что я даже не побоялся с ней заговорить, все равно мне нечего было терять. В свои семнадцать я знал: все мое детство было просто прелюдией к встрече с этой девушкой. И никогда в жизни ничего подобного не испытывал. Ровно то же самое мог бы сказать и сейчас. Она изменила меня на физическом уровне. И я имею в виду не секс, хотя им мы занимались повсюду, как кролики: в университетской библиотеке, в пустых аудиториях, в ее машине, в пляжном домике ее семьи, даже на кладбище. Изменения были куда глубже: я стал другим человеком, мной, тем, кто я есть сейчас. И все, что произошло со мной позже, – моя семья, мой дом, вся наша совместная жизнь – было ее даром мне. Чары продержались тридцать четыре года. Теперь, в свои пятьдесят один, я наконец увидел ее такой, какой она была на самом деле. И это стало для меня полной неожиданностью: больше не окруженная сияющим ореолом юности девушка, она оказалась самой обычной женщиной.

На следующее утро мы с Джонатаном Клейном и Лори стояли в полумраке крытой парковки на Торндайк-стрит, морально готовясь отражать натиск толпы журналистов, собравшейся перед входом в здание суда, расположенного чуть дальше по улице. На Клейне был серый костюм с неизменной черной водолазкой. И никакого галстука, даже на заседании суда. Костюм – в особенности брюки – висел на нем мешком. С его тощей, с отсутствующим задом фигурой он, надо полагать, был настоящим кошмаром для портного. На шее на шнурке из индейских бусин болтались очки. При нем был его древний кожаный портфель, лоснящийся от возраста, точно старое седло. Стороннему взгляду Клейн, без сомнения, показался бы кандидатурой для этой задачи неподходящей. Слишком маленький, слишком интеллигентный. Но было в нем что-то такое, что действовало на меня ободряюще. Со своими зачесанными назад белоснежными волосами, серебристой эспаньолкой и доброжелательной улыбкой он, казалось, излучал какую-то магию. От него исходило ощущение спокойствия. А видит бог, мы в нем сейчас нуждались.

Клейн бросил взгляд на журналистов, толкущихся перед зданием суда и болтавших друг с другом, – ни дать ни взять волчья стая, держащая нос по ветру.

– Ладно, – произнес он. – Энди, я знаю, что вы уже проходили подобное раньше, но никогда с этой стороны. Лори, для вас все это будет в новинку. Поэтому я сейчас проинструктирую вас обоих.

Он протянул руку и коснулся рукава Лори. Она выглядела совершенно раздавленной двойным потрясением вчерашнего дня: арестом Джейкоба и проклятием Барберов. С утра, завтракая, одеваясь и собираясь в суд, мы с ней практически не разговаривали. Впервые за все время нашей семейной жизни у меня промелькнула мысль, что дело пахнет разводом. Каков бы ни был исход суда, Лори уйдет от меня, когда все закончится. Я видел, что она приглядывается ко мне, пытаясь прийти к какому-то выводу. Каково ей было узнать, что я женился на ней обманом? Должна ли она была почувствовать себя преданной? Или признать, что ее беспокойство означало мою изначальную правоту: такие девушки, как она, не выходят замуж за таких парней, как я. Как бы то ни было, прикосновение Джонатана, похоже, ободрило ее. Она выдавила из себя слабую улыбку, но потом ее лицо вновь потускнело.

Клейн был краток:

– Я хочу, чтобы начиная с этого самого момента, с той минуты, как мы подойдем к зданию суда, и до того, как вы вернетесь домой сегодня вечером и закроете за собой дверь, вы не выказывали ровным счетом никаких эмоций. Никаких. Сохраняйте непроницаемый вид. Вы меня поняли?

Лори ничего не ответила. Она, похоже, пребывала в прострации.

– Я – бревно с глазами, – заверил я Джонатана.

– Вот и хорошо. Потому что каждое ваше выражение, каждая реакция, каждая искорка эмоции будет истолкована против вас. Засмейтесь – и скажут, что вы не воспринимаете разбирательство всерьез. Нахмурьтесь – и скажут, что вы угрюмы, вы не раскаиваетесь, вы возмущены тем, что вас притащили в суд. Заплачьте, и вас обвинят в неискренности.